Князь Шаховской: Путь русского либерала | страница 43
Итак, жизненные дороги гимназистов, прежних товарищей и друзей сошлись в Петербургском университете. По удивительному стечению обстоятельств в Петербургском университете именно в этот период собралось несказанное число блестящих ученых и талантливых преподавателей. Что ни имя, то страница из истории науки: профессора Д. И. Менделеев, П. Ф. Лесгафт, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров. Студенты-первокурсники историко-филологического факультета любили отличавшиеся остроумием лекции И. И. Срезневского, читавшего введение в филологию; курсы К. Н. Бестужева-Рюмина по русской истории и Ор. Ф. Миллера по народной словесности, занятия юристов В. И. Сергеевича, А. Д. Градовского, Н. М. Коркунова, которые «дали много для ознакомления с постановкою гуманитарных наук».
Особо выделялась среди этих фигур личность профессора Ореста Федоровича Миллера. По словам историка И. М. Гревса, его лекции, насыщенные религиозною верою, моральным подъемом, воспринимались «как постоянный глас призывающего к добру колокола». Подобные вещи слышались студентами в основном только из уст этого профессора. К примеру, Владимир Соловьев появлялся в университете «метеором», а после своей знаменитой майской лекции в 1881 году в зале Кредитного общества против смертной казни исчез совсем из академической сферы>{96}.
Вместе с тем его влияние безусловно не осталось незамеченным. Д. И. Шаховской, например, отмечал, что «испытывал на себе наиболее сильное влияние» Владимира Сергеевича Соловьева, «который, впрочем, прочитал в университете всего три лекции», и Игнатия Викентьевича Ягича. Лекции последнего он издавал несколько лет подряд и много у него занимался славянскими языками и сербской литературой>{97}.
В отношении к себе молодой князь старался быть предельно объективным и строгим. В одном из писем к учителю он делится: «Вообще, когда какую-нибудь работу непременно нужно делать, она сейчас же приобретает для меня что-то крайне отвратительное, трудно за нее браться, все делаешь с удовольствием, а тут ни с места. Да, барство как-то ужасно далеко засело, и не выживешь его никак, как-то нежданно-негаданно вынырнет нелепый каприз в виде ужасной лени, и странной такой: и стремление к деятельности есть, а рядом отвращение от работы, и прекрасные стремления (весьма выполнимые) и отвращение к мелочной поневоле работе по приведению их в исполнение. Я, впрочем, совсем не так это все выразил, как чувствую. Веду я к тому, что нет барства и аристократизма в моих убеждениях, нет его почти и в чувствах — но оно как-то всего меня все-таки проникло, пронизан я им, весь строй душевный, вся организация сил моих — барские… это уж удел мой, удел, от которого можно избавиться лишь согласной и упорной борьбой нескольких поколений, но, конечно, этот недостаток следует исследовать, ставить на вид и всеми силами искоренять в себе и других, чтобы и моя жизнь не пропала бесследно в борьбе этих поколений. Между прочим, замечу, что главное поприще борьбы этой — гимназия. В университете слагаются убеждения, навык (…но многое обусловлено уже более ранним воспитанием) к труду, получаются знания более ли менее технические, упрочаются стремления частные и высокие и т. д. и все это обстоит у меня, вообще говоря, в порядке… полагаю, что в университете необходимо готовиться к какому-либо ремеслу, думать о карьере и этой карьерой (могущей и измениться) я избираю учительство. В связи с этим я ставлю и план своих дальнейших занятий в университете, не забывая, конечно, и общего развития. Подымается опять вопрос о выборе отделения… Я склоняюсь к философскому… Особенно действует на меня Соловьев, о котором я в сущности знаю мало»
