– Он был гениален во всем, что имело отношение к будущности страны, – сказал Пушкин, – и совершенно сын своего века в исполнении, в мелочах и в правах. Но у него было чутье, он умел выбирать людей.
Вяземский с горечью порицал приемы Петра и превозносил Екатерину.
– Я ничего не отнимаю от нее, – возразил Пушкин, – но она явилась позже, и ей нет тех извинений. Она не должна была разорять духовенство и прикреплять малороссов к земле.
Гоголь сказал мне, что в Украйне и до сих пор поют жалобные песни о рабстве и, чтобы избегнуть его, некоторые крестьяне решались даже на самоубийство.
Говорили о любимцах Екатерины, о том, как заискивали у них; рассказали о депеше к французскому посланнику Рюблиеру, которому давался из Парижа приказ «быть в наилучших отношениях с тем святым, которого в тот день празднуют».
– Это не должно было удивлять человека, приехавшего из Версаля, – сказал Пушкин. – Он, наверно, приседал перед Помпадур и должен был бывать при вставании Дюбарри. Екатерина имела в них прекрасные примеры, а Потемкин не чета был этим дамам. Я прощаю Екатерине нравы ее эпохи, но я не могу простить ей разорение духовенства, закрепощение малороссов и то, что, когда она согласилась на раздел Волыни, она не взяла Галицию и Галицкую Русь с другими русскими провинциями; в сущности, мы взяли бы только свое. Мария-Терезия писала Помпадур; Мария-Антуанетта должна была принимать Дюбарри; Людовик XIV узаконил своих побочных детей. Екатерина не уничтожила обаяния царской власти, напротив, усилила ее. Она была властная женщина, и, по-моему, у нее было в двадцать раз больше здравого смысла и ума, чем у всех энциклопедистов, с Гриммом и Фернейским шутом вместе.
Полетика рассказывал Пушкину, что Гаррис оставил «Воспоминания»[165] о времени своего посольства в Петербурге и Берлине. Полетика видел в Лондоне лорда Сет-Эленса, бывшего в Петербурге; он с восторгом говорил об Екатерине. Гаррис вел список фаворитам.
– Он мог делать то же самое и у себя, – сказал Пушкин. – Когда слышишь, как эти господа критикуют наши нравы, то можешь подумать, что и Карл II, и два первых Георга, и Людовик XIV, и Людовик XV – Иосифы прекрасные и целомудренные девственницы. У них было только два нравственных короля, и тем они снесли головы. Все такие моралисты напоминают мне наших критиков, упрекавших меня за графа Нулина! Какая стыдливость!
Пушкин был так возмущен, что рассмешил нас. Он начал пересчитывать добродетели Людовика XIV, регента, Августа Сильного, отца Фридриха Великого, и прибавил:
