Стояли солнечные теплые дни, несмотря на середину осени. Мы много гуляли вдоль пляжа и по самшитовому лесу. Редкие отдыхающие привыкли к нашим странным теням. Сначала было даже приятно превозмогать чувство голода, но на седьмой день, как и предупреждал профессор, наступил кризис. Мы решили остаться в номере. Голубь с любопытством наблюдал за нашими добровольными мучениями. И поскольку у нас с другом все процессы в организме проходили синхронно, в том числе и поток мысли, мы взглянули друг на друга и мучительно улыбнулись: оба одновременно вообразили эту птицу зажаренной именно на сухумском привокзальном павильоне. Голубь поспешно упорхнул.
— Глаза у старика очень злые, — простонал мой друг.
— Да, — ответил я, телепатически поняв, что речь идет о пенсионере, который день-деньской кормит голубей в парке Сталина в Сухуме. — Я слыхал, что он ест своих голубей. А этот опять уселся на подоконнике!
— Айне кляйне фрийдерштаубе! — завыл я и стал подкрадываться к голубю мира, но сил мало. Опять он улетел.
Зато на восьмой день кризис миновал. (Профессор предупреждал еще о двенадцатом дне). Мы уже смеялись над вчерашними ощущениями. Снова друг слабым голосом читал Ван-Вея.
Из нашего детства, когда были еще добросовестные изделия из Китая — и штаны со множеством кармашков, и кеды «Два мяча» — вспоминается также чудный фарфоровый болванчик. Пухлый, улыбающийся, босой человечек, весь облепленный то ли ребятишками, то ли птицами (кажется, голубями) — уж не помню. Тронешь — он кивает головой. И это было очень смешно. Но потом что-то повредилось в его внутреннем механизме и болванчик уже не кивал, а резкими движениями поворачивал голову набок, как будто собираясь, клацанув зубами, схватить сидевших на плече голубей.
А Ван Вей, этот очаровательный китаез моего друга — вот кто действительно усмирил свою плоть! Ему не то, чтобы позариться на голубя: его тело ни разу не осквернялось ни чесноком, ни мясом; он сам был чист и звонок, как фарфоровый болванчик. И не только тело у него было чисто. Вычищено было его сознание, в котором все суетное, земное мудрец выжег, как сухую траву. И только добротой светились запятые его глаз. Но птицы все же боялись его, будто чувствуя, что стоит им только довериться и спикировать ему на плечо, как он неожиданно сделает движение головой набок, словно фарфоровый болванчик, и вопьется в крылышко голубя улыбающимися зубами. И птицы не только не садились на призывное плечо каллиграфа, а напротив, стоило только мудрецу усесться на холме у долины в покойной позе, как отлетали восвояси аж до самой Хуанхэ. Свет мозгов китаеза высвечивался из лысого темени, готового быть мягким пристанищем для голубей, а левое плечо едва заметно подрагивало, выдавая коварство человеческой природы. Но, достигнув Верхней Ступени просветления, с улыбкой перешел философ из Земной в Звездную обитель, так и не клацанув в бок ни одному голубю.
