Мой друг, художник, писал панно на стене детского кафе. Он рисовал сюжет о жизни мифических ацанов, то есть пигмеев. Верхом на зайцах выезжали ацаны утром на рубку папоротника, а вождь провожал их, сидя под деревом в тени от бороды козла. Все это было написано, но пустела рогатка ветвей над кроной первобытного дерева с золотыми плодами, так похожего на хурму. И в тот моментум, когда мой друг-художник чесал себе темя тупым концом кисти, придумывая, кого, или что, на сук этот посадить, в кафешку зашел путник: то ли монах, то ли дервиш. — О ком думает каждый ацан, когда возвращается домой после рубки папоротника? — намекнул он.
Есть лишь одна отрада для мужчины:
когда усталый он идет домой —
чтобы, — грустя без видимой причины, —
ждала бы женщина под золотой хурмой.
Вино не терпко и не сладок мед
без женщины…
И художник нарисовал пигмеечку под золотой хурмой, точнее меж двумя ветвями заповедного дерева.
Теперь, значит, вот… Известно, что петь на сцене очень трудно. Для того, чтобы исполнить на бис обычную «Аве, Марию» Шуберта, недостаточно иметь голос и талант. Выход на сцену всегда сопряжен с волнением. Один итальянский тенор, по утверждению учителя географии, не появлялся на сцене иначе, как имея в кармане панталон живого средиземноморского краба. Сцена — это всегда мистика. Всякий, шагнувший на сцену, обязательно почувствует холодок враждебности зала, который еще надо покорить. Даже в благонравной семье, когда попросят любимое чадо прочитать стишок, чадо немедленно превращается в лицедея, а семья в зрителей. И доложен этот парень непременно забыть, что перед ним — члены любящей семьи: он должен бросить им вызов и покорить их всех. В противном случае услышит всегда невовремя: «Молодец, хватит». И ощутит одно из неприятнейших ощущений — холод, к которому невозможно привыкнуть. Холод, который знал и Сёрен Кьеркегор, даром что датчанин, и называл его «Страх и трепет».
Теперь, значит, вот… Выступает Ева Нансен на сцене королевской филармонии Христиании. В тот моментум, когда она собиралась взять ми второй октавы, ей вспомнился муж. И вдруг она почувствовала, как холодно ему пробираться сквозь шеренгу белых медведей, которым самим порой бывает холодно.
Знаете анекдот про белого медвежонка, который пытал своих родителей, нет ли у него в крови примеси гризли или бурого медведя, потому что ему было холодно, тогда, как чистокровному белому медведю холодно быть не должно?
Так вот, значит… Ева запнулась, не взяла нужной ноты — и все сидевшие в зале, перестав быть зрителями, почувствовали себя родственниками, одной семьей — норвежцами, которых Бог поселил в краю холодных фьордов, где только поздно весной начинается навигация кораблей; норвежцами, которые в этот моментум сидят в теплых креслах, когда самый храбрый из них пробирается по арктической мгле и холоду. И сердца их смягчились. И аплодисменты были наградою Еве Нансен. А уже потом она запела. И запела — бывай здоров! Тепло народа достигло благородного Фритьофа Нансена на подступах к Северному Полюсу.
