Большой дом сгорел, но пристройка, где летняя кухня и винный зал, тогда еще стояла.
А когда возвращались, в нас стреляли по-настоящему. Но опять не потому, что нас заметили: просто так случилось, что на сей раз пугали партизан, стреляя именно в нашу сторону.
Третье
Вроде бы закончилась война. <…>
Я присоединился к знакомым, которые ехали мимо Тамыша, желая, как и я, взглянуть на свои пепелища.
Ни одного живого дома вдоль трассы. Сначала грузины жгли абхазские дома, потом абхазы — грузинские. Но как въезжаешь в Тамыш — картина особенная. Буквально на каждом шагу — следы ожесточенных боев. Искореженная техника. Нигде ни души. Как говорится, промчался редкий танк — и тишина. Вдоль обочины, у края кладбища, за которым наш дом, была позиция. Стало быть, тут заминировано. Дом мой в двухстах метрах, но идти туда страшно.
Я стоял у обочины, некогда оживленной, а ныне почти заросшей травою трассы, пока не подъехал тяжелый танк Т-55. Два брата, мои соседи, вышли и обнялись со мной. Как о чем-то обыденном, сказали, что убило их младшего брата. Я вздохнул, выражая свое соболезнование. Я понял, что они сообщают мне: на войне. Это потом я узнал от отца, что их брат был убит вчера и еще не похоронен.
— Иди домой, родители как раз там. Ступай посередине дороги как свернешь, — сказали они.
Иду назад мимо сожженных дотла домов моих сородичей. Миную следы позиций, сворачиваю на проселочную дорогу и направляюсь мимо кладбища к отчему дому. Идти так неприятно. Мне уже приходилось видеть, как человек ступил на «лягушку»: черный столб — и мгновение спустя видишь его, черного, похожего на черта, и вместо одной ноги — костыль из костей. Фамильное кладбище цело. Забор цел. Ворот нет — стащили. Зеленой лужайки перед домом — самой красивой из того, что было в нашей усадьбе — тоже нет. Она заросла сорняком-травой. Сожжены и дом, и хлев — только кукурузный амбар почему-то уцелел.
Между домом и пристройкой на бревне сидели отец и мать. Они сами пришли недавно. Увидев меня, закричали. Ведь я прошел там, где все-таки были мины. Отец показал мне длинный бамбуковый шест, к концу которого он приторочил железяку. Он прошел к усадьбе, стуча этим шестом перед собой, а за ним по следу ступала мама. Один из последних боев был по ту и по эту сторону трассы. Грузины сидели в школе, абхазы на кладбище, а наша усадьба как раз позади, по прямой. Редкое дерево в нашем саду не было ранено осколком. Им было суждено скоро высохнуть. Хотя многие деревья уже высохли. Как странно: уцелели декоративные, вроде требующие ухода, особенно кокетливо цвела роза-барселона, а погибли коренные, неприхотливые — яблоня, алыча, инжир, хурма. Старик никогда не обкапывал их, не лечил, они и не нуждались в этом, но в его тринадцатимесячное отсутствие высохли, как бы подтверждая теории сельских романтиков о связи сада с хозяином. Когда твои родители перенесли блокаду более длительную, чем ленинградская, и когда ты их не видел четыре месяца, надо броситься им в объятья, что я и сделал. Но мои родители не умеют обнимать-целовать своих чад. Я их только смутил. Отца в особенности.
