Однако, что характерно, ничья участь не отягчена. Не Шекспир приготовил для Дж. и Р. ужасный финал. Он только сделал его неотвратимым.
У итальянских полусоавторов история растянулась на несколько месяцев; родители уговаривали Джульетту, упрашивали
(«Меня с слезами заклинаний
Молила мать…»),
– для ее же пользы: чтобы половая жизнь вывела ее из депрессии (они думали: она оплакивает Тибальта), – и ей долго удавалось отнекиваться и уклоняться, прежде чем любящий отец предъявил ультиматум (я тебя искалечу, сделаю тебя самой несчастной девушкой на свете, – как-то так).
В течение этих месяцев похитить ее – как я и предлагал – можно было раз сто. Но Ромео – утверждают итальянцы и за ними француз – попыток не предпринимал и даже как будто не замышлял. Болтался в Мантуе (небось, при дворе Гонзага); в письмах просил еще немного потерпеть, советовал держаться стойко и особенно настаивал, даже приказывал (используя, так сказать, супружескую власть): родителям о нашем браке ни в коем случае ни звука. И только узнав, что Джульетта умерла, Ромео почувствовал вину и возненавидел себя – и пошел за ядом.
Выходит, Шекспир его приподнял. Теперь его роль не сомнительна. Он вообще ни при чем. Утро вторника встречает его прохладой на дороге в Мантую. Он едет себе на лихом коне, перебирает в уме разные милые подробности миновавшей ночи, – пока на Джульетту любящий благородный отец орет:
Не выйдешь замуж? Как тебе угодно!
Пасись где хочешь, только вон из дома!
Смотри обдумай, я ведь не шучу.
Коль ты моя – отдам тебя ему,
А не моя – так убирайся к черту!
Хоть нищенствуй, подохни под забором —
Клянусь, ты будешь для меня чужой.
Мое добро тебе не будет в помощь.
Так поразмысли: клятву я сдержу!
Плевать на приданое (искалечу, изуродую, – как обещал не этот, театральный, а тот, прозаический, Капулет, – звучит не в пример жутче), – но представить этот скандал: вытолкают на улицу, – и что делать? куда идти? А следом увяжется толпа зевак, станут гоготать, выкрикивать похабщину, – немыслимо ведь; смерть лучше.
И намного, намного легче умереть, чем сказать: папа, сегодня ночью я…
(Он так любил ее, этот Капулет! Говорил с нею таким голосом, что несколько строк Щепкиной-Куперник не уступают, по-моему, ничьим на русском языке:
Что, девочка-фонтан, ты вся в слезах?
Все ливень? В маленьком и юном теле
Все сразу – море, ветер и ладья!
И еще:
Твое взметаемой бурей тело…)
Признаться нельзя. Бежать – поздно. Отправиться об руку с Парисом как ни в чем не бывало в церковь, – подло.
