Используя тихоновские предложения, Тучков мог вполне самостоятельно составить документ, включив в его состав подлинные выражения Патриарха. Проблема, таким образом, заключается в том, что св. Тихон не был автором «Предсмертного завещания», хотя многие его мысли нашли в нем отражение. Алогичное и некорректное, оно с самого начала некоторыми церковными деятелями стало восприниматься как изготовленная ГПУ фальшивка. Такого же мнения придерживаются и некоторые историки Церкви[98]. Кто знает, но, может быть, именно невозможность в тех условиях заявить об использовании Тучковым подлинных записок Первоиерарха, а также отсутствие подлинника и заставили митрополита Петра выступить с известным заявлением.
Разумеется, я нисколько не сомневаюсь и в правильности вывода о. Владистава Цыпина, утверждающего, что «и на смертном одре святитель Тихон не пожелал и не мог устраниться от столь неблагодарных трудов по выработке линии Церкви в ее взаимоотношениях с государственной властью, Церкви враждебной»[99]. Однако из этого вовсе не следует, что «Предсмертное завещание» — написано им.
Наконец, мы не должны забывать и о психологическом факторе — Патриарх не мог не думать о том, как православные воспримут его призыв налаживать искренние отношения со своими гонителями. Неслучайно, «Завещание» не произвело на верующих такого впечатления (даже после заверений митрополитов Петра и Тихона), как «Декларация» митрополита Сергия в 1927 г., хотя мысли в первом и во втором документах звучали схожие. На Патриарха смотрели как на исповедника, Митрополит Сергий такого авторитета не имел. Кроме того, некоторая «похожесть» «Завещания» и «Декларации» лишний раз заставляла задуматься о едином авторе, которого следовало искать не среди церковных иерархов, а на Лубянке.
Дальнейшие события развивались в соответствии с ранее принятым официальными властями сценарием: от митрополита требовались уступки. Игра в легализацию наконец должна была кончиться. В самом деле: Православная Церковь («тихоновцы») не имела регистрации с 1923 г. При этом все следившие за попытками ее [регистрации] получения знали, что Церковь старается найти приемлемый компромисс с государством, разумеется, не допуская ГПУ к решению своих внутренних (прежде всего кадровых) дел. С другой стороны, не дававшее регистрации государство демонстрировало свое отношение к Православной Церкви как к силе контрреволюционной. Подобным отношением государственные власти по сути провоцировали вопрос: почему же эта «контрреволюционная» сила так долго терпится и не уничтожается окончательно? Разумеется, в условиях нэп’а подобный вопрос мог ставиться только гипотетически, но, тем не менее, от этого он не переставал быть актуальным.
