Я делал все, что мне заблагорассудится. Ночь за ночью. Она не просыпалась.
Потом как-то раз я вернулся домой – я тогда работал на свечном заводе, получить там место было несложно, впрочем, ничего другого нигде и не предлагалось. В основном там работали старухи, но брали они кого угодно. И вот слякотным зимним днем я подхожу к дому, а моя золовка, Элис Хейли, сидит посреди двора на замызганной лужайке. Растянулась, значит, и голосит как младенец.
– Ты чего, Элис?
– Мой муж избил Сюзан палкой. Он избил палкой нашу девочку. Палкой!
– О господи, она ранена? – спрашиваю. – Или просто напугана?
– Напугана? Ранена? – теперь она кричала на меня. – Моя девочка мертва!
Я даже в дом заходить не стал. Оставил там все свои пожитки, добрел до путей и запрыгнул в вагон – и с тех пор никогда не отходил от железки дальше, чем на сто ярдов. Всю страну объездил. И Канаду тоже. Никогда не отходил дальше чем на сотню ярдов от рельс и шпал.
Малышку Сюзан кто-то обрюхатил, сказала мне ее мать. Отец пытался выбить несчастного ребенка из ее живота. Бил ее бил – и убил.
Договорив, умирающий на некоторое время умолк. Хватая ртом воздух, уперся руками в землю – видимо, хотел сменить положение, но сил у него не осталось. Он и вдохнуть-то, похоже, толком не мог – пыхтел, сипел. «Теперь я бы немного попил», – он прикрыл глаза и затих. Когда Роберт подошел ближе, уверенный, что бродяга умер, Уильям Хейли, не открывая глаз, сказал: «Зачерпни из реки моим башмаком».
Мальчик никому не рассказал об Уильяме Косвелле Хейли. Ни шерифу, ни своей сестре Сюзанне, ни кому бы то ни было еще. Он принес бродяге глоток воды в его же ботинке, после чего оставил Уильяма Хейли умирать в одиночестве. Это был самый трусливый и эгоистичный из множества проступков, совершенных им в ранней юности. Но, возможно, это событие все же повлияло на него неочевидным образом, поскольку Роберт Грэйньер остепенился и все свои молодые годы провел разнорабочим в городе и окрестностях, нанимаясь то на железную дорогу, то в семьи предпринимателей – к Итонам, Фраям, Боннерам – и во всякой бригаде для него неизменно находилась работа, поскольку он не брал в рот спиртного, не делал ничего неподобающего и в целом считался надежным человеком.
Он работал, работал, и вот ему уже исполнилось тридцать – так о нем можно было бы сказать, но о нем никто особо не говорил, поскольку он мало кому был интересен. Разменяв четвертый десяток, он все еще колол дрова, грузил вагоны, работал в разных бригадах, созванных более предприимчивыми горожанами, которым требовалась помощь то здесь, то там.
