. Это наблюдение имеет не только теоретическую ценность. Факт существования классовых различий, а следовательно, противоположных интересов, позволяет лучше понять политическое поведение различных элементов местного населения в час, когда пришла революция. Глашатаи ополчившихся против нее правящих кругов будут отрицать или затушевывать это обстоятельство. Они заявят, что в «коренном» обществе Туркестана и Казахстана не существовало социальных классов. Присвоив себе право говорить от имени всей «исламской национальной общины», они представят последнюю как единый блок — без трещин и противоречий. Большинство советологов и поныне разрабатывают эту тему. «Поскольку, — говорят они, — в Средней Азии не существовало социальных классов, а классовая борьба «чужда странам ислама», социализм смог утвердиться здесь лишь искусственным образом, под «русской опекой». Исходя из этого, они заключают, что те, кто в Туркестане и Казахстане выступал против революции, выражали тем самым глубокое и исключительно «национальное» чувство своих народов. У этих распрекрасных выводов имеется лишь один дефект: они построены на посылках, не имеющих ничего общего с правдой. Мы еще вернемся к этому.
«Дьявольская повозка» Бухаре не нужна
На заре нового, XX века массовое заполнение рынка фабричными товарами быстро привело в упадок местные кустарные промыслы и разорило ремесленников. В Бухаре, Самарканде и Ташкенте изготовленные большими промышленными партиями ткани успешно конкурируют с местной продукцией и в конце концов вытесняют ее. Оружейные мастерские Ферганской долины, славившиеся высоким качеством изготовляемых ружей, исчезают в начале XX века. Свертываются традиционные ремесла: художественная работа по металлу — чеканка, изготовление ламп, кувшинов, котлов, чем на протяжении веков занимались искусные хивинские, самаркандские и бухарские мастера. Вместо старинных чеканных блюд и чайников в лавках вскоре не остается ничего, кроме однообразных скобяных товаров, продающихся по всей стране — от Украины до Тихого океана. Единственным жизнеспособным промыслом остается изготовление ковров, которые ткут женщины.
Город, который арабы всего Востока прежде называли «Бухара Эш-Шериф» (Бухара Знатная), королева городов, очаг искусства и культуры, превратился в свою собственную тень. Эмир, однако, пытается — плачевными средствами и методами — поддержать уходящие формы прежней жизни. Он не разрешает строить в Бухаре вокзал. Железной дороге — проклятому символу современности — придется обойти город. По крайней мере при его правлении тысячелетний город, который пересекло столько груженных сокровищами караванов, не осквернят плевки черного дыма и урчание «арба шайтан» — «дьявольской повозки», — как прозвали паровозы муллы. И действительно, внешний вид города, если не считать превратившихся в руины ветхих зданий, изменился мало. Как и во времена Авиценны, по узким извилистым улочкам ишаки тряско везут своих худых или пузатых хозяев, одетых, согласно их возрасту и общественному положению, в традиционные халаты — из простой или шелковой ткани летом и подбитые ватой, козьими шкурами или овчиной зимой. Самые богатые передвигаются на лошадях, а их отороченные мехами роскошные одежды, как и встарь, выделяются в толпе во время молебнов в мечетях. Рынки и караван-сараи Бухары и Самарканда, где погонщики верблюдов и мулов разгружают тюки с зеленым чаем, глиняные кувшины с маслом, сахарные головы, пряности, огромные мешки с рисом и, по сезону, огромные, вкуснейшие, знаменитые на весь Восток ферганские дыни, кажется, сохраняют еще некоторый колорит прошлого. Та же толпа, те же носильщики, согнувшиеся под своим грузом и кричащие на бегу, чтобы им освободили дорогу, продавцы сладостей, халвы, медовых пирожных, шашлыка и жареной рыбы, старьевщики, торговцы коврами и овчинами, студенты и муллы, предлагающие за небольшую плату вознести молитву к богу. И та же толчея в пропитанных зловонием проулках. Как и раньше, стремятся что-либо продать или купить узбеки, таджики, каракалпаки, татары, индийцы и евреи, смешавшиеся в пестром водовороте. Как и раньше, выйдя с базара, они разделяются, чтобы попасть в свои особые кварталы, не задумываясь о существующей сегрегации, настолько древней, что она кажется им естественной, и, как это было всегда, полчаса спустя после захода солнца, в момент, когда муэдзин будет выкрикивать призыв к вечерней молитве, двенадцать городских ворот закроются и двенадцать ключей от них будут переданы на ночь начальнику стражи эмира.
