– Ах, нет… Что вы? В карты… – потом (с сознанием своего превосходства):
– О, нет… я люблю недюжинного человека… Мне кажется даже, что он – поэт… – мечтательно, склонив голову к плечу и смотря куда-то вдаль, протяжно произносила она, одним этим словом давая высококомическое впечатление.
Сцены с Софьей она вела безнадежно недоверчивым тоном: чувствовалось, что вся трезвая мудрость Софьи разбивается о ее тупую завороженность. Что говорят ей люди, что говорит сам Мулин, – для нее второстепенно, важно одно: исполнение ее любовной мечты, ее желания каких-то сантиментов. Ермолова ясно давала понять зрителю, что тут было дело даже не в желании молодой женщины иметь любовника, нет, – тут было желание найти какой-то свой, институтский «идеал», который она видела в Мулине, считая его «поэтом». Желание этого «идеала», все перипетии этой ее любовной канители и были для Евлалии содержанием и высшим смыслом ее жизни.
– Помните, как мы бывало в зале у маменьки музыку Шопена слушали… а на акте вальс танцовали… помните – с балкона на звезды смотрели…
Потом:
– Неужели вы никогда не замечали, никогда не видели…
И уверяла его:
– Я пошла бы за вами на край света…
Все это у Ермоловой звучало, словно она говорила с целью вызвать наконец со стороны Мулина хоть что-нибудь похожее на признание в любви. Когда она добивалась от него ответа, что он замечал ее чувство и не задумался бы жениться на ней, если бы был богат, она из этого для себя создавала уже всю основу романа. Уверять ее ни в чем не надо было, и она сама с полной несомненностью подсказывала:
– Значит, вы жалели, берегли меня?.. Вы любили меня…
Для Ермоловой вопросы Евлалии были уже ответами Мулина. Она ясно представляла себе его страдания, и она спешила оправдаться в его глазах в том, что, «любя его», она вышла замуж за другого. Драматизм такой ситуации давал толчок ее фантазии, и она уже убеждала Мулина в том, что чуть ли не пожертвовала собой, выйдя замуж только потому, что Мулин жил в одном доме с ее мужем. Подобное признание поражало даже Мулина своей неожиданностью, и Южин вел с ней сцену в тоне нравоучительном, который в конце концов выводил ее из себя. Но и тут в Ермоловой чувствовалось раздражение девочки, которой не хотят дать играть любимой куклой… Она быстро погасала. И когда Мулин хотел откланяться и выйти, она кокетливо-ленивым тоном говорила ему:
– Да постойте же, постойте, куда вы?.. – досадуя, что ей не дают «доиграть». Потом совершенно обыденными интонациями, как будто не было только что всяких драматических объяснений, произносила:
