Но вспомню пьесу, принадлежавшую также к шедеврам Ермоловой, из числа тех, которые особенно ярко запомнились благодаря безупречному совершенству исполнения.
«Последняя жертва» Островского изображает историю купеческой вдовы Тугиной. Ермоловой предстояла задача изобразить московскую купчиху. В ее трактовке Тугина – женщина простая, любящая, чистая сердцем. Полюбив Дульчина, она ни на минуту не допускает мысли, что он может обмануть ее. Но то, что он медлит со свадьбой, начинает смущать ее. Случай дает толчок этим мыслям. Она осталась после обедни взглянуть на «чужую радость», на свадьбу. Во время венчания она увидела, очевидно, брошенную женихом прежнюю возлюбленную. Девушка вся дрожала и плакала, смотря на него… Тут первые мысли о возможности измены, о существующем в жизни обмане закрались к Юлии в душу. Как трогательно хороша была Ермолова, входя в темном платье, в платке, – «как мещанка… Точно сирота какая» – корит ее тетка, встречая в таком виде. На лице ее были следы слез и жалости к чужому горю, которое она увидела вместо чужой радости. Действительно, что-то сиротливое было во всем ее облике, и сразу – опять-таки психическое воздействие на зрителя – нельзя было не полюбить этой женщины. Когда Ермолова раздумчиво говорила как бы вообще: «Конечно, кто любви не знает, тем легче жить на свете», – чувствовалось, что Юлия любит… и что жить ей не легко.
Она любит Дульчина и выражает свою любовь так, как это свойственно московской купчихе: подарки, забота вплоть до мелочей, до чаю с сахаром включительно, который «от них туда идет», как жалуется старая ключница. Но доверчива она уже не как московская купчиха, а как любящая женщина к любимому мужу. Ермолова давала женщину, для которой любить – значит и уважать человека, тем более своего будущего мужа.
Тетка недаром замечает (так и слышу неподражаемые интонации игравшей ее О. О. Садовской): «Которая любовнику вещами, та еще, может быть, и капитал сбережет, а которая деньгами – ну, тут уж разорение верное». Юлия считает, что все ее принадлежит ему, отдает ему деньги бесконтрольно, ни минуты не жалея. Она наделяет его мысленно всеми достоинствами. Когда он присылает ей банальнейшую записку с отговоркой, почему он не идет к ней, она читает ее вслух. Чтение писем вообще было у Ермоловой всегда виртуозно и необычайно разнообразно. Так и тут: она лихорадочно, встревоженно распечатывает письмо, озабоченно прочитывает первые слова, убедившись, что ничего не случилось, несколько успокаивается, читает медленнее. Когда прочитывает: «Хоть поздно, а все-таки заеду», – вся озаряется. «Вот это мило с его стороны…». Тоже банальные слова, но под ними столько радости, какого-то душевного освобождения – словно камень у нее с сердца свалился. Ермолова вздыхала и читала уже со счастливой улыбкой: «Не сердись, моя голубка…», потом мечтательно повторяла: «моя голубка…», опускала письмо и, смотря вперед, словно видя его перед собой, с непередаваемой нежностью произносила:
