Поэтому спустя некоторое время мне было особенно приятно сообщить ему из Лондона, какой фурор произвел "Американец в Париже" в Международном обществе современных фестивалей музыки в Королевском зале в Лондоне в 1931 году. (Гершвин сохранил это письмо. Несколько лет тому назад Айра сообщил мне о том, что он наткнулся на него, собирая материалы для архивов Гершвина.)
Другой случай, когда я стал свидетелем проявления с его стороны скромности и обостренной самокритичности, произошел после репетиции "Девушки из шоу" (Show Girl) в ревю Зигфелда. Когда репетиция закончилась, Гершвин попросил меня пойти с ним продлить водительские права. Он хотел услышать мое впечатление от репетиции. Мне понравилась песня "Вот ты какая" (So Are You), и я сказал ему об этом. Кроме нее на репетиции больше ничего не было, о чем бы стоило говорить. Гершвин сказал только: "И спектакль плохой! И музыка скверная!"
Я редко видел Гершвина и в тот период, когда он работал над "Порги и Бесс", и тогда, когда он был очень занят подбором исполнителей, репетициями и т. д. Но время от времени удавалось послушать отрывки из оперы, иногда в исполнении самого Гершвина, иногда на репетициях. Я расскажу два небольших эпизода, которые дают возможность глубже заглянуть в суть характера Гершвина. Несмотря на то что он был очень занят множеством разных проблем, связанных с работой над "Порги и Бесс" и ее постановкой, он нашел время, чтобы прочесть мою статью, опубликованную в известном американском музыкальном журнале. Он также не замедлил позвонить мне и выразить свой восторг по поводу одночасовой радиопередачи о его жизни и творчестве, подготовленной мной, — его звонок раздался через несколько минут после окончания передачи.
Моя последняя короткая встреча с Гершвином произошла в день премьеры оперы "Порги и Бесс" в Нью-Йорке. Опера произвела на меня неизгладимое впечатление, о чем я сказал в интервью, данном на той же неделе. Выходя из театра, я увидел Гершвина. "Ну, — спросил он, — а что думаете вы?" Я остановился и сказал: "Я думаю, Джордж, что перед вами будущее великого композитора". С детской непосредственностью, так характерной для него, он воскликнул: "Я тоже так думаю".
После "Порги и Бесс" Гершвин жил в Беверли-Хиллз, работая над музыкой для кинофильмов. В это время он тяжело заболел. В тот день, когда Гершвина не стало, я находился в Париже. Сидя за столиком в кафе "Флер" и потягивая аперитив, я увидел консьержку из моего отеля (отель был совсем рядом, за углом), которая бежала мне навстречу, размахивая телеграммой. Я прочел: "Наш друг Дж. Гершвин сегодня умер". Телеграмму послал Айзек Голдберг — наш общий близкий друг, о котором я расскажу подробнее в этом предисловии. С тех пор, приходя в это кафе, я всегда вспоминаю тот солнечный воскресный день — день, когда, даже не подозревая о том, что Гершвин может быть нездоров, я узнал, что его жизнь оборвалась, оборвалась в тот момент, когда он был готов покорить высочайшие вершины.
