«Бонжур, мой любезный Фальконе, я Вас не забыла, не думайте, и не надо было ябедничать на меня мсье Дидро. Ситуация с финансами непростая, но задолженности мы Вам непременно покроем и на бронзу денег дадим, но не раньше будущего года, обещаю. Не сердитесь и наслаждайтесь жизнью. Неизменно Ваша — Екатерина».
Мы пребывали в изумлении. Денег нет на бронзу и наше содержание? У такой великой державы? Но откуда-то деньги были — например, на празднование 18-летия наследника, Павла Петровича: бал закатили в сентябре 1772 года, и на нем присутствовала вся столичная знать, и еды, и питья наготовили чуть ли не на весь город; вечером давали фейерверки, по Неве катались на лодках… Даже нас пригласили в один из дней (а всего торжество продолжалось неделю), удостоили приложиться к ручке и приветливо одарили улыбкой. Павел не походил на мать совершенно: небольшого роста, с головой тыковкой и вздернутым носом; он при разговоре размахивал руками и артикулировал так мощно, что слюна порой попадала в собеседника; пахло у него изо рта не лучшим образом, что свидетельствовало о болезни желудка. Говорили, что ему уже подыскали невесту в немецких княжествах…
Хорошо, пусть средства в государственной казне ограничены (хоть и верилось в это с трудом), но ведь есть благотворители, меценаты — тот же Строганов? Неужели не пожертвуют на памятник несколько тысяч из своих миллионов?
И поплакаться теперь уже было некому, чтобы не прогневить ее величество… Приходилось ждать и терпеть.
Комнату к приезду Дидро приводили в порядок. Раза два выезжали на природу вместе с Поммелем и семейством Фонтена. Побывали у Дмитриевского на премьере комедии Мольера «Мизантроп» (в ней Иван Афанасьевич играл Альцеста), на приеме во французском посольстве и в гостях у Мишеля.
Клод Мишель сильно постарел за эти годы, как-то потускнел и обрюзг. Говорил дребезжащим голосом, словно бы старик, хоть на самом деле не имел еще и шестидесяти лет. А зато его дети выросли и повзрослели. Старший, Франсуа, уже брился и довольно откровенно пялился на мое декольте; превращалась в девушку и Симона (ей исполнилось пятнадцать), то и дело рдела щечками и все время смущалась; а зато младшему было только семь, он ходил еще в коротких штанишках и периодически пускал ветры после обеда, получал замечания старших и упорно продолжал портить атмосферу как ни в чем не бывало.
Брат Жан-Жак подарил мне в Париже племянницу, окрещенную Жюстин, а Марго родила мальчика Огюста. Иногда нам писал и Лемуан: жаловался на боли в коленях (он уже не мог подолгу ваять стоя) и просил побыстрее возвращаться на родину — потому что хотел бы увидеть нас и обнять перед смертью; стал чрезвычайно сентиментален к старости.
