В первых числах марта (чуть ли не сразу после нашего избрания в академики) Фальконе умчался в Лахту, чтоб начать обтесывать камень. Дело в том, что валун по своей конфигурации находился вроде на боку — по сравнению с тем, как он должен был впоследствии встать под памятник; а поэтому представлялось разумным в этом положении обтесать его будущее основание, прежде чем скалу перевалят на транспортировочную платформу. И вначале дело шло отлично, по намеченному плану, но внезапно вмешался Бецкой: передал через де Ласкари, что императрица запрещает любые каменотесные работы до доставки валуна в Петербург. Слава Богу, что успели выровнять хотя бы будущее основание.
Вскоре была готова и платформа. Укрепили ее вбитыми в почву столбами, подвели брусья-рычаги для переворота скалы. Все приготовления были готовы к 12 марта, и почти 400 рабочих и солдат стали рычагами с одной стороны раскачивать и толкать бок валуна, а с другой — обеспечивать этому движению устойчивость. Понемногу камень встал на естественное ребро, замер и со всей своей мощи опрокинулся обтесанным основанием на платформу. Фальконе рассказывал, что земля при этом даже вздрогнула. Но переворот совершился благополучно — будущий пьедестал не раскололся, брусья выдержали его тяжесть, и никто из мастеровых не пострадал.
Впрочем, это было только начало. Предстояла следующая операция — по бокам платформы установить несколько рядов винтов-домкратов, чтобы приподнять камень на платформе над землей, а затем подвести под него рельсы с желобами и шарами. Это заняло еще полмесяца. Надо было спешить: в мае земля оттает, что создаст трудности по перемещению тяжелейшей махины. Фальконе дневал и ночевал в Лахте.
Я же непосредственно занялась головой Петра. И отсутствие Этьена этому благоприятствовало: не хотела лепить при нем, он меня нервировал. Нужно было максимальное сосредоточение, полное погружение в тему. Ни к одной своей работе я не подходила с такой серьезностью. Вместе с тем и сугубой серьезности в воплощении образа царя не хотелось. Я стремилась передать его душевный порыв, вдохновение, может быть, некоторое безумие, без которого немыслимы никакие великие дела; смелость, решительность во взгляде. Совмещение величавости и мальчишества. Словом, сделать его живым.
Пусть на самом деле был он слегка другой. Но художественный образ не есть слепок. Слепок мертв. Образ одухотворен.
Долго мучилась, делая графические наброски. И однажды ночью Петр мне приснился. Не живой, нет, в виде бюста. Вроде я его уже вылепила и стоит он на столе в мастерской — смотрит с вызовом, губы сложены в насмешливую улыбку, усики топорщатся, и огромные, чуть навыкате глаза. Я проснулась посреди ночи и, накинув на плечи шерстяную шаль, как была, в ночной рубашке, бросилась в мастерскую. Заготовка головы у меня уже стояла, оставалось придать лицу то заветное выражение, что пригрезилось мне во сне. Я работала при свечах одержимо, обо всем ином позабыв. А когда закончила, рухнула на скамейку без сил. За окном теплился рассвет. В полумраке на меня смотрел Петр. С некоторой дерзостью вроде спрашивал: «Ну, довольна?» Захотелось придать последний штрих — подошла к его голове и чуть-чуть подправила зрачки: сделала их не округлыми, а в форме сердечек. Стали воплощением моей любви — к Фальконе, к России, к Петру…
