Бывали времена, когда я часами глядел на виртуальные комнаты барочного дворца, так и не двигаясь со своего места на ковре, пока персонаж чесал в затылке и мялся с ноги на ногу, в каком-то контрапосте[5], которые работники из дилерского центра сочли бы сексуально подозрительным. Я чувствовал, что двинуться — значит разрушить заклятие, снова войти в мир, где я уже слишком большой, чтобы залезть к маме в постель, если страх перед адом станет слишком сильным.
Когда я впервые вступил в переходный возраст и стал чаще фантазировать о мужчинах, я был так зачарован миром компьютерных игр, что, бывало, почти не двигался с ковра все выходные. В немногих случаях, когда я больше не мог игнорировать свое тело, я вставал и выпускал острые струйки мочи на ковер у подножия кровати. Я не мог знать, входила ли мама когда-нибудь в мою спальню, когда я был в школе, но я хотел бы этого; хотел бы, чтобы она расшифровала сырые иероглифы, которые я рисовал для нее — иногда мое имя, чаще — цифра восемь или, в зависимости от угла зрения, символ бесконечности — даже если я их сам не понимал. С чувством вины после того, как я приходил домой из школы, я прокрадывался в ванную, утаскивал оттуда какие-нибудь чистящие вещества и брызгал на ковер, пока комната не переставала издавать запах мочи. Хотя я перестал это делать годам к шестнадцати, мне все еще хотелось каким-то образом сотворить насилие над нашим домом, и иногда я даже фантазировал о том, как все это в огне взлетает на воздух, а наша маленькая семья жмется снаружи, пока стены, как в замедленной съемке, рассыпаются. Не то чтобы я думал, что насилие решит наши проблемы. Просто потребность сказать моим родителям что-нибудь — хоть что-нибудь — пересиливала меня, и в то время у меня не было языка для этого.
Я передвинул персонажа глубже вдоль лесной тропы, его шаги падали, как с огромной высоты, будто он был в деревянных башмаках. Деревья обступали его, и вдали показался вход в пещеру. Я двинул его к пещере и пропихнул вперед, забывая о телефоне у плеча, пока не услышал вздох Хлои.
— Мы должны что-нибудь сделать, — сказала она. — Мне тревожно.
— Гроза скоро кончится, — сказал я.
— Нет, — сказала она. — Это по поводу нас. Мы должны сделать что-нибудь решительное.
Мы не говорили о том, как останемся вместе, когда разъедемся по колледжам в конце лета, как нам удастся устроить такое чудо — благополучные отношения на расстоянии. Мы поступили в разные колледжи, мы должны были уехать в разных направлениях, хотя все еще оставались в одном штате. Это была одна из тем, которые я задвинул подальше в глубину ума. Она была права. Если мы собирались продолжать эти отношения, нам нужно было сделать что-нибудь решительное. Но никто из нас не знал, что именно. Заняться этим? Не заняться? Пожениться? Порвать друг с другом? Сами эти вопросы сводили нас обоих с ума. Мы дискутировали о девственности. Чьей девственности? Моей? Ее? И если сделать это, то когда?
