— Люблю, — говорила она.
— Люблю, — бормотал я, поворачиваясь на бок, скользя рукой по теплым простыням, пока лавандовый запах ее лосьона для тела не окутывал мою кожу.
Телефон снова зажужжал под подушкой. Жужжание становилось сильнее, громче, пока размытые края моего зрения не сфокусировались, будто по щелчку. Я смотрел на перекладины двухъярусной койки, которая осталась у меня на все школьные годы, потому что мама иногда приходила среди ночи на верхнюю койку, и, когда она засыпала, тонкая рука свешивалась через край. Теперь я рисовал себе, как трескается дерево, как доска тяжело падает вниз. Наконец, после нескольких серий жужжания, я протянул руку под подушку и рывком раскрыл телефон.
— Почему ты меня игнорируешь? — спросила Хлоя.
— Просто устал, — солгал я. Я знал, что она была единственной, кто мог бы утешить меня, но боялся, что, сказав ей о своем провале в дилерском центре, я буду вынужден раскрыть правду, которую не был готов признать ни перед кем. Не только затем, чтобы не быть отрезанным от трудов моего отца, но и чтобы не быть отрезанным вообще от трудов Господних, чтобы из-за определенных моих влечений и определенных мыслей я заведомо не оказался в другой команде.
— Гроза.
Когда она беспокоилась, ее голос поднимался почти на октаву. Мне хотелось быть другом, который чувствует себя естественным ее защитником, тем, кто укрывает ее, несмотря на то, что сейчас, казалось, я нуждался в ней больше, чем она во мне.
— Все будет хорошо, — сказал я. Когда же наступит время сказать ей, что происходит? Что я вообще скажу? И если я скажу ей, если я просто приду и скажу ей, что помешает ей покинуть меня ради кого-нибудь более перспективного, отягощенного меньшим бременем? Я знал, это было бы несправедливо — предполагать, что она просто бросит меня. Хлоя была не такова, чтобы сдаваться; она была оптимистичнее всех, кого я встречал. Но я не мог представить такого развития событий, чтобы она осталась, и нам обоим пришлось бы жить со знанием о том, что я сломлен. Сказать ей правду — это положило бы конец любому, даже тончайшему сцеплению между мной и нормальной жизнью. При этом, если бы я просто смог справиться с этим сам, если бы у меня было достаточно времени, возможно, я сумел бы сохранить нашу невинность. Если бы все это в конечном счете подействовало, я мог бы жить со своим обманом, и мои прежние влечения казались бы всего лишь ложью, в которую пытался заставить меня поверить Сатана. Я довольствовался бы знанием, что никогда не прислушивался к этой лжи, никогда не давал ей выразить себя как следует, что я выбрал истинную версию нашей совместной жизни. Тогда это вовсе не чувствовалось эгоизмом.
