Отсюда изумление и смущение, возникшие в офицерской столовой, когда в одной дискуссии (не прошедшей без последствий) между генералами по поводу передвижения турецких войск, он вмешался в нее в таких выражениях: «Это полная глупость. Турки не прошли бы и половины предполагаемого пути. Это было бы невозможно даже с хорошими дорогами и лошадьми; а у них нет ни дорог, ни тем более лошадей, никаких транспортных средств. И их комендант — закоренелый лентяй».[157]
Грубая форма чувства, другой формой которого была фраза о проводнике, вымывшем себе ноги. Но эта неучтивость была нужна ему, чтобы не признавать достойными почтения людей, у которых вошло в привычку его получать; гнев и колкий юмор навязывали ему маску, гримасничающую, иногда ребяческую, за которой вынуждена была скрываться его чистота.
Чистота пристрастная, иногда противоречащая его поведению, с которым она плохо сочеталась. Он любил маскировать не только свое тело. Даже его друзья, упрекавшие его в том, что он создавал о себе «первоначальное впечатление детской безответственности и неуместного легкомыслия», видели в этих выходках не столько случайность, сколько провокацию. Казалось, что он прячется за персонажем, придуманным, чтобы шокировать, а иногда, может быть, даже ранить — но лишь вышестоящих или равных по положению. Этот персонаж, будь он даже полностью придуманным, был только добровольным преувеличением той части его натуры, от которой он напрасно хотел избавиться, чрезмерностью, с которой он защищался от людей, не принимавших его, как тот рассеянный, который хочет открыть у друга ящик стола и случайно открывает сразу шесть, смеясь несколько раздраженным смехом. Он страдал от своей физической стороны, от небольшого роста, после того, как из-за сломанной ноги перестал расти. Ни его склонность к бродяжничеству, ни его постоянное бегство в Средние века, а потом на Восток, ни его отказ от всех социальных условностей, который вел его к изобретательности в переодеваниях и побуждал путешествовать по Сирии так, как делал бы это домочадец Хамуди, не были поверхностными. Он часто казался анархистом, не верящим в анархию. В нем было что-то тревожащее, как во всяком, кто собирается жить, не оглядываясь на условности, и побеждает их не тем, что нападает на них, а тем, что их не замечает. Тот, кто отвергает цивилизацию во имя веры, величия или удовольствия, почти не тревожит людей, так как они привычны к подобным сделкам; совсем другое дело — тот, кто не знает, во имя чего он ей чужд — он кажется «не от мира сего», и едва ли отдает себе отчет в этом.
