Это было совсем не то, что обычно считают добротой, во-первых, потому что поддразнивание, иногда жестокое, не было чуждо ему (но лишь по отношению к равным и вышестоящим), а во-вторых, потому что его поведение не имело тех черт, которые неразделимы с общепринятым понятием о доброте. Оно скорее было похоже на христианское милосердие — и, возможно, на всякое подлинное милосердие[141] — сознание братства по жалкому уделу. Не народ царствует в делах сердца, но отчаяние.
Лоуренс проявлял по отношению к любому, кто был в зависимости от него, глубокую неспособность к презрению. По отношению ко всем слабым. Дети в школе Джебейля любили его, потому что он умел чинить их игрушки, но также потому, что он, казалось, говорил с ними, как с большими. Он привел своего брата, в возрасте [трех?] лет, посмотреть на статуи в Эшмолине. «Они живые?» — спросил испуганный ребенок. Вернувшись домой, Лоуренс разбил у него на глазах одну из статуй, чтобы он больше не боялся[142]. Его отношения с женщинами были своеобразными, потому что он видел в них не женщин, а индивидуумов, что часто ощущается как попытка сорвать с них украшения. Доверять — а это совсем не то же самое, что полагаться — было, возможно, существенным [пробел] его натуры, и определенно одним из самых постоянных средств воздействия. Отсюда смутное право требовать от всех не то, что ему было бы наиболее выгодно, но то, что каждый требует от самого себя в лучшие свои минуты. Во время одного из путешествий, которое он предпринял вместе с Хамуди, его свалил тиф. Турецкие власти распорядились, чтобы его вынесли из дома, где они вместе жили. Положение Лоуренса казалось критическим. Они боялись, что, если европеец умрет, его товарища обвинят в том, что он его отравил, и они будут нести ответственность. Хамуди отказался. Вся деревня пришла умолять его, чтобы он смирился. Хамуди был не тем человеком, который испугался бы всей деревни. «Ничего не бойся, — сказал ему Лоуренс, когда пришел в сознание, — вот письмо для моего отца, где я пишу, что, если я умру, ты тут ни при чем». Хамуди так хорошо выходил Лоуренса, что привез его в Алеппо если не выздоровевшим, то, по меньшей мере, вне опасности. На следующий год Лоуренс привез его в Оксфорд. Хамуди прогуливался там в скромном бедуинском наряде. Их останавливали, чтобы сфотографировать; Лоуренс отказывался.
— Что мне предлагают эти люди, а ты отказываешься?
— Дать тебе денег, чтобы они тебя сфотографировали. Ты мог бы уже стать богатым.
