Он предполагал, что не единственный предложил бы высадку в Александретте. Но он не собирался ждать исполнения в Каире. Высадка привлекала его сначала, потому что она вынудила бы арабов к восстанию. К восстанию тем более срочному, что оно позволило бы двинуть англо-индийский отряд в Басру, по направлению к Багдаду, в завоеванные местности. Случай участвовать в нем — а не только предлагать из бюро планы высадки, управляя картографической службой армии — представился, и он не мог допустить, чтобы этот случай прошел мимо; четыре дня спустя он снова писал Хогарту:
«Киликия во что бы то ни стало: я боюсь только просить слишком многого. И Алекс. с военной стороны — узловой пункт всего дела.
Кстати, чтобы протолкнуть это дело, если сможете, вам, наверное, полезно будет знать, что мнение здесь и в Индии очень благоприятное. Только с родины нас тормозят.
Арабские дела и впрямь летят в трубу. Я никогда не видел, чтобы что-нибудь так бесславно запарывали. Выть охота — у нас ведь потрясающий шанс.
Поэтому пробивайте А., если сможете; по-моему, это единственное, что нам остается».[130]
Его отъезд[131] в Кунфиду был не таким верным делом, как считалось. По многим причинам, и среди первых — его личность. Молодой человек двадцати семи лет, которому на вид нельзя было дать и двадцати пяти; маленького роста, совсем не широкий в кости, с женственным лицом, несмотря на сильную челюсть карикатурного англичанина — сплошь подбородок и зубы — но, вместо сухих губ, обычных для такого типа лица, широкие губы кхмерских статуй, которые то по-детски расплывались в инстинктивной улыбке до ушей, то их уголок опускался в намеренной усмешке, ироничность которой, казалось, была адресована как окружающим, так и ему самому. Вечно без шлема, жесткие ярко-светлые волосы взъерошены; почти всегда без ремня. Небрежный внешний вид — та небрежность, тайна которой известна лишь англичанам, которая не только не придает внешности более низкий класс, но кажется преднамеренной, как маскировка, и не исключает чистоплотности[132].
К тому же он легко переодевался, часто расхаживая по типографиям или картографическим бюро босиком, в одежде бедуина[133], что его функции скорее извиняли, чем навязывали. Мало говорил, с юмором, или точно и внятно, неторопливым, низким голосом[134]. Больше слушал, чем говорил, с напряженным вниманием. Никогда не вступал в споры: выражал свою точку зрения, выслушивал ответ и улыбался, но не отвечал. Создавалось впечатление, что он никогда не говорит, о чем он думает. Но он придумывал неожиданные шутки, которые казались внезапным появлением кого-то другого, как его манеры оксфордского профессора, казалось, не принадлежали тому романтическому бедуину, что был способен исправить по памяти неточные карты местностей, через которые проходил. Как в Оксфорде, он внушал любопытство всем, кого не раздражал.
