– Слушай, ну и страшная у тебя супруга!
Мы расхохотались.
Конечно, в умирании нет ничего смешного, но я начал осознавать, что ни в какой другой ситуации чувство юмора не поддерживает так, как перед лицом смерти.
Органная недостаточность преобразила меня настолько карикатурно, что пьяница спутал меня с женщиной. Эта история многим могла бы показаться чертовски мрачной. Кто-то даже сказал бы, что это самое дно и дальше опускаться некуда, – если бы услышал ее от кого-то другого. Вполне возможно, что и я сам до начала болезни увидел бы в этом событии всю глубину человеческого падения. В конце концов, когда-то я был гордым спортсменом, способным выжать лежа сто семьдесят килограммов. Не хочу притворяться: меня волновало то, как я выгляжу.
И не так много времени прошло с момента, когда почти в таких же условиях я вел себя совсем иначе. Я не смеялся, когда оттолкнул Кейтлин из страха, что мой внешний вид врежется ей в память. Это не было смешно. Это никогда не будет смешно.
Что же изменилось в тот день, когда мы с папой прогуливались по отделению?
Изменился я сам.
Будучи врачом, я видел поразительные случаи: пациенты в ужасающих обстоятельствах продолжали с большой иронией смотреть на собственное положение. Тогда я списывал это на своего рода избегание. Люди отлично умеют отворачиваться от того, с чем столкнулись. Юмор, кажется, работал аналогичным образом.
Теперь я понимаю, что глубоко заблуждался. Ирония не помогала мне чего-то избежать. Она заставляла меня посмотреть страданиям в глаза – и посмеяться над ними. Встречая смехом самые страшные ситуации, я категорически отвергал власть болезни Кастлемана над собой и над всеми моими действиями. Это проясняло мой разум и укрепляло мою решимость. Только от меня зависело, что смешно, а что нет. Но, наверное, главное в юморе – это его социальность. Для меня и моих родных возможность посмеяться вместе всегда была лучшим способом восстановить и направить наши силы на достижение цели. Этот урок я впервые получил от мамы – когда она ездила кругами на тележке в продовольственном магазине и мы с ней смеялись над этим. Теперь и у нас с папой появился такой объединяющий момент.
Через семь недель полихимиотерапии, ежедневных переливаний и частых диализов пришло время выписываться. Перед уходом я признался одной из своих любимых медсестер, Норме, что с нетерпением жду выхода на свободу.
– За последние шесть месяцев я почти не вылезал из больниц, – добавил я.
