Изложенное сообщаю для сведения.
Председатель Верховного суда Союза ССР
Винокуров
Доброе утро, полночь. Новая темная жизнь. Едва ли не каждый вечер, возвратившись из театра, я отправлялся в крематорий, где, сидя у печи, ожидал грузовик с надписью «Шампанское» (иногда «Хлеб»). Я представлял, как машина выезжает из Варсонофьевского переулка и медленно движется в сторону Донского монастыря.
«Каких-то семь километров — не такой уж и длинный кровавый след».
От ночи к ночи грузовик с десятком трупов проезжал Большой театр, Охотный Ряд и руины храма Христа Спасителя. Москва-река превращалась в реку Стикс, и, подготавливая печь, я видел, как труповозка ворчала спящими столичными переулками. Она заползала на мост и, завидев на ней надпись «Шампанское», какой-нибудь веселый студент кричал ей вслед:
«Шеф, сбрось мне одну бутылочку!»
«Давай возьмем его с собой», — с улыбкой предлагал водитель.
Затем начиналась разгрузка. И Голов и Окунев были ребятами компанейскими. Нередко им удавалось здорово шутить. Там, в подвале крематория, юмор и сарказм были тем немногим, что позволяло мне не сойти с ума. В иные дни, особенно если работы было много, а шутки повторялись, это немного раздражало меня.
Как работал конвейер? Отлаженно, хорошо. Например, в 1937 году заседания шли на Никольской, 23, где перманентно выносились смертные приговоры. Вечерами Блохин и его команда собирали людей по тюрьмам и привозили в Варсонофьевский переулок. Водитель включал двигатель, и под музыку мотора в подвале начинались расстрелы. Двадцать, тридцать, однажды триста человек. После этого наполненный трупами грузовик(и) выезжал(и) на Донское кладбище, где начиналась ночная кремация. Блохин писал мне:
Примите 46 трупов для немедленной кремации.
На обратной стороне я отвечал:
15 человек кремировано, остальные зарыты.
Случалось, спустившись к печи с рюмкой водки, Блохин рассказывал, как тот или иной человек вел себя перед расстрелом:
«Эта вот, коммунистка верная, все пыталась убедить меня, что честно служила партии, работая в газете, что всегда была за советские ценности, что, даже когда рассказывала о голоде, старалась не ранить читателя. Все награды свои назвала перед выстрелом, очкарка, а этот вот ничего, смелый оказался мужик».
Впрочем, нужно признать, что такие разговоры были редкостью. Блохин не очень-то запоминал людей. Более того, иногда мне казалось, что он скорее сочиняет. За годы расстрелов этот человек разучился различать человеческие лица и вряд ли мог вспомнить то, что говорил тот или иной труп два часа назад. Думаю, что Блохину иногда просто хотелось выглядеть более человечным.
