Надвинув кепку на глаза, он пошел с кладбища — прямо через Ивасютино поле.
Оксен же, потеряв землю, впал в мрачное отчаяние. Несколько дней он просидел дома, не выходил даже во двор, отмахивался от сестры и сыновей, которые пытались советоваться с ним по хозяйственным вопросам, — делайте, мол, как знаете, хоть по ветру все пустите, только оставьте меня в покое. А потом запряг кобылу, сел в бричку и покатил со двора, не сказав, куда отправился и когда вернется.
Если бы это случилось до революции, он понес бы свою обиду в волость, а не помогло бы — подался и выше, дошел бы до самого губернатора, а своего добился бы. А сейчас — куда он пойдет, где будет искать правды? У Василя Ганжи? Или у таких, как Ганжа, заправил, стоящих теперь у власти?.. Один бог остался от старого доброго времени, он все видит и все слышит, и без его воли ни один волосок не упадет с головы. Он всегда был милостив к Ивасютам, своим верным детям, всегда заботился об их интересах, как хороший хозяин. Своевременно посылал дожди на их нивы; оберегал от болезней скотину; следил за тем, чтобы куры хорошо неслись и овцы вовремя ягнились; набивал на ярмарке цену на те продукты, которые продавали Ивасюты, и сбивал целы на товары, которые они собирались покупать; охранял их добро от лихого, завистливого глаза, от черного злодея, от огня и воды и следил за тем, чтобы батраки работали не за страх, а за совесть. Он делал все, чтобы росло, крепло из года в год их хозяйство, и каждый Ивасюта мог твердо положиться на этого надежного, доброжелательного бога.
— Так за что же ты караешь нас теперь, господи всемилосердный и всемогущий, чем я, раб твой, провинился перед тобой, что ты наслал на меня эту совдеповскую саранчу, которая отныне будет пожирать мой хлеб, пасти на моих лугах свою сухоребрую скотину? Чем я не угодил тебе, господи, что ты дал волю этому беспалому сатане издеваться надо мной? Скажи мне, боже, скажи устами своего слуги, если я недостоин слышать твой глас!..
— А не много ли вы хотите знать, Оксен, в гордыне своей? — Голос отца Виталия, всегда такой мягкий и ласковый, ныне звучал сурово, осуждающе. Строгое, иконописной красоты лицо обращено к Оксену, большие глаза отца Виталия смотрят с укором. — А я думал, Оксен, что вы более тверды в вере своей…
Оксен стоял, растерянный, посреди большой комнаты. Признаться, не на такой ответ надеялся он, придя со своей обидой к батюшке.
Он молился перед этим горячо и искренне, как, должно быть, молился только в детстве. Почти всю церковную службу простоял на коленях, усердно клал кресты, бил земные поклоны. «Господи, просвети! Укрепи! Помоги!» А потом подождал отца Виталия возле церкви и отправился с батюшкой к нему домой. В комнате спокойно и тихо. Тускло светятся золотые корешки в книжных шкафах, мягкие кресла и стулья, мягкий ковер на полу и рассеянный, смягченный темно-зелеными занавесками дневной свет, который не соперничает с тихим светом лампады перед образами, не забивает его, наоборот, гармонирует с ним, дополняет, неторопливый, приглушенный стук больших, в темном ореховом футляре, часов — все это располагает к неторопливым движениям, спокойной, продуманной речи.
