Все это выплеснул бы Оксен в лицо Ганже, будь другое время. А сейчас промолчал. Стиснул зубы и молчал. Только молил бога, чтобы тот укрепил его дух, дал силы выдержать все, не вступить в ссору с этим голодранцем. Может, Василь нарочно затеял этот разговор, чтобы раздразнить его, Оксена, разозлить, а потом расправиться с ним? Ведь теперь — его власть, его суд и закон, за ним, значит, и сила. И Оксен, сдержавшись, снова примирительно сказал:
— Зачем старое поминать, Василь? То было одно время, тогда люди по-другому жили, по-другому и думали…
— Тогда, значит, и Оленку можно было убить? — с горечью спросил Ганжа и, не ожидая, пока Оксен ответит, заговорил другим, страшно усталым голосом: — А ведь мы, может, любили друг друга… Я, может, и не женился до сих пор из-за того, что она мне сердце любовью своей начисто все выжгла… Только пепел остался… Это как забыть, Оксен?.. И как вы там хотите, а могилу Оленки я перенесу, — угрюмо добавил он. — Я уже и место для нее нашел — подальше от вашего кулацкого отродья. Хорошее место, солнечное, и цветы вокруг цветут… Вот позову людей на подмогу и перенесу туда Оленку…
— Воля ваша, Василь, коли уж и мертвые вам мешают… — начал было Оксен, но Василь гневно перебил Ивасюту, и голос его теперь зазвенел, как хорошо закаленная сталь, не побережешься — обрежешься:
— А ты, Оксен, лучше не путайся у нас под ногами! Слышишь? Не путайся!.. Потому что попадешься — затопчем, и мокрого следа от тебя не останется. Ты нам пальцы когда-то рубил, теперь свои побереги!.. Но!
Он дернул вожжами, кони тронули с места, покатили тяжелый воз. Василь не попрощался, не оглянулся, а Оксен стоял и смотрел ему вслед. И уже казалось ему, что это шел за возом не Василь — чужой, незнакомый человек в засаленной кепке на большой голове. Старенькая, потертая кожанка так и влипла в могучую, слегка сутулую спину, а внизу, возле пояса, отдувается, и из-под нее виднеется кусочек желтой кобуры — наган! Галифе у Василя кавалерийского покроя, сапоги со сбитыми каблуками, на задниках натерты дужки — след от шпор. «Комиссар», — подумал Ивасюта, с ненавистью глядя на обтянутую кожанкой спину, на всю его фигуру, которая непреклонно и твердо отдаляется, а захочет — так же непреклонно и твердо пойдет на него, и ненависть эта обжигает глаза Оксена, и прокаленный ею взгляд его становится таким пронзительным, ясным, что он, казалось, видел каждую черточку, каждое движение этого человека. И знал, что где бы он ни был, что бы ни делал, а уже не отвязаться ему от Ганжи, не избавиться, обоим им не хватит места на этой такой широкой земле.
