«Что ж, удастся дядьке Михаилу поквитаться с Василем — дай ему боже здоровья, — раздумывал Оксен, провожая Гайдуков за ворота. — Пора бы уже унять этого гайдамака: распоясался — удержу на него нет!»
Оксен постоял немного, провожая взглядом две фигуры, что сухонькими тенями уходили в ночь, растворялись в темноте. Потом по привычке посмотрел на небо: какая завтра будет погода? Прямо над ним из темного яичка проклюнулась звездочка, светлым пушистым цыпленком побежала-понеслась вниз и затерялась среди своих небесных сестер. Круглая луна озабоченной наседкой-квохтухой взбиралась на небо, пыталась собрать в кучку непослушных детей. «Будет хороший денек, — подумал Оксен, — вишь, ни тучки в небе. Значит, завтра можно будет переложить тот стожок сена, что начал затекать. И говорил же Ивану: «Присмотри за ним», — так пока сам не доглядишь, порядку не добьешься!..» Тут привычное течение мыслей перебил далекий лай собак. Оксен повернулся в ту сторону, куда ушли Гайдуки: вдали, на темном горизонте, тлели, перемигивались реденькие огоньки — село! В селе хата жалась к хате, они переплетались плетнями, отмежевывались одна от другой рвами, прорезались улицами — там шла беспокойная сельская жизнь. Там не спрячешься от всевидящего соседского глаза, от настороженных ушей: высмотрят, вынюхают, подслушают, хоть закопайся в землю! Только здесь, на хуторе, хорошо чувствовал себя Оксен и сейчас стоял, упиваясь широким простором, окружавшим его со всех сторон, протянувшимся невидимыми в темноте нивами, и легко, вольно дышалось ему.
И так было сейчас хорошо Оксену, что он стоял бы, наверно, тут до самого утра, если бы не мысль о жене, сидевшей в доме, — она ждала его, испуганная, тревожная, замершая на месте, как и полагалось молодой, — и он торопливо зашагал к дому, протянувшему к нему две светлые руки от ярко освещенных окон.
Таня в это время горячо шептала на ухо сестре, просила ее:
— Зиночка, ложись рядом со мной.
Зина едва удержалась от улыбки, представив себе, какое лицо было бы у Оксена, если бы она послушалась сестру и легла рядом с ней. А когда заглянула в неподвижные глаза сестры, смех ее угас, так и не разгоревшись: она обняла Таню за худенькие плечи, прижала к себе.
— Глупенькая, чего ты боишься? Это сначала страшно, а потом страх пройдет.
— Ложись со мной! Хоть на эту ночь! — умоляла Таня, будто не понимала всей бессмысленности своей просьбы.
— Ты думаешь, одной тебе страшно? Все мы проходим через это, и никто, однако, еще от этого не умирал…
