Пушки, гул которых так напугал обитателей Маковищ, рассеяли картечью последний отряд, уцелевший во время разгрома Цициановым Стефана Грабовского при Любани. О сопротивлении русским более никто не помышлял; с прошлой осени Минское воеводство кишело дезертирами, которые неожиданно появлялись и так же внезапно исчезали, а в промежутке буйно гуляли в корчмах, швыряя деньги направо и налево. Люди говорили, что деньги те были украдены из полковой кассы или на большой дороге, а у кого-то якобы даже видели на лбу клеймо-виселицу, поставленное генералом Сераковским. Случалось, что дезертиров ловили и брали под стражу. Минский генерал-губернатор Тутолмин, впавший в немилость у императрицы за то, что проглядел восстание и не задавил его в зародыше, теперь боялся снова дать маху и запрашивал у Репнина списки тех, кого надлежит арестовать, разделив на разряды: мятежники, присягавшие императрице, и те, которые не присягали, зачинщики бунта и простые участники, пособники и сочувствующие. Репнин на это отвечал, что ему проще составить список эмигрантов, которых не было в стране во время мятежа, все же остальные так или иначе к нему причастны — не хватать же всех подряд. Русские генералы и офицеры, вынужденно превратившиеся в чиновников, были рады-радешеньки переложить тяжкие для них обязанности на местную шляхту. Вот так Бенедикт Булгарин, которому Костюшко, зная его горячий, шальной характер (и получив тайное письмо от его жены), не доверил командование отрядом, а сделал военно-гражданским комиссаром, теперь был назначен комиссаром Новогрудского воеводства и должен был явиться в Несвиж в распоряжение Ивана Евстафьевича Ферзена, который за пленение Костюшки получил чин генерал-аншефа и стал из барона графом. Но прежде чем перевезти туда свое семейство, следовало как следует отпраздновать его счастливое избавление от опасности и отблагодарить избавителей — или мы не поляки?
Со всей округи созвали гостей, из Глуска выпросили музыку графа Юдицкого — и пошло веселье! Весна в тот год выдалась ранняя и дружная, в конце апреля было уже так тепло, что мужчины спали на гумне, предоставив комнаты дамам. Обеденные столы накрывали во дворе; из повалуши туда несли блюда с колдунами, миски с бигосом, колбасу, ветчину, зразы, сыр — закуски, всё это запивали пивом, а потом начинался сам обед с вином, перед которым полагалось выпить чарку горилки для аппетита. После обеда, там же во дворе, танцевали ходзоный (полонез), краковяк, мазурку, а когда уставший оркестр сменяли песельники, русские солдаты пускались плясать вприсядку, выкидывая диковинные коленца. Маленький Тадеуш сновал между гренадерами, нося им водку, вино, булки, пироги, даже выпрашивал у родителей деньги для них. Те в ответ дарили ему новые «игрушки»: пули, штык, тесак, а капитан Палицын повязал ему через плечо свой офицерский шарф. Иногда вместо танцев или в перерывах между ними удальцы соревновались друг с другом в стрельбе — гасили пулей свечу или попадали в туз из пистолета с двадцати шагов. Вечером садились ужинать: верещака с блинами, пячисто из баранины, еще несколько блюд из мяса и птицы, кулага на сладкое… Офицеры варили пунш, а солдаты снова пели русские песни. Так продолжалось целую неделю. Последний бал длился до самого утра; на рассвете рота фанагорийцев выступила в поход, и всё общество вместе с музыкой провожало ее верст пятнадцать. Там устроили прощальный завтрак и наконец-то расстались: Палицын со своими молодцами потопал в Слуцк, а Булгарины вернулись домой, чтобы готовиться к отъезду в Несвиж. Тут-то и обнаружилась пропажа панны Клары: какой-то бравый гренадер забрал ее с собой.
