— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — ответил я.
— А какая она, Вереш?
— Без грима? Девушка как девушка. Симпатичная.
— А волосы?
— Короткие. На сцене она в парике. То есть в париках, у нее разные были.
— И что, правда, еврейка?
— Не знаю. Отец цыган, а мать… ну, может быть. Я не спрашивал.
— А причём тут ты?
— Да и не причём, — я взял у Вити гитару, подстроил и мы спели «Чёрного ворона». Я и девочки. А остальные подтягивали в меру сил.
И так бы мы безмятежно и пели, глядя в небо, куда улетали искры костра на смену падавшим звездам, но тут по берегу протарахтел мотоцикл, и парень из каборановских сказал, что горит дом престарелых в Покровке. Кто может помочь, пусть едет туда. И помчался дальше.
Все вскочили, зашумели, а чего шуметь?
— Поднимаемся в лагерь, — сказала Лиса. — А вы, Ира и Витя, сначала костер залейте, и тоже поднимайтесь.
Подниматься недалеко, шагов двести. Но в горку. В двадцать лет — пустяк эта горка. Бегом-бегом, и мы в сердце лагеря. У машины, «Ведьмы». Нас трое, и ещё троих можем взять — до Покровки двенадцать километров. А с нами хотят все десять. И народ прибавляется.
— Стоп-стоп-стоп. Одеяла несите. Сколько есть, столько и несите, — это сказал я. — И бинты, зеленку, всё, что найдёте.
Принесли. Мы сели, вместилось даже не шестеро, а семеро. Но седьмого Лиса выгнала. В лагере есть ещё одна машина, ушастый «Запорожец», пусть поищут хозяина.
И мы поехали.
В Покровке мы не были ни разу. Но знали, где от шоссе отходит дорога на неё. Там, где указатель, там и отходит.
Мы и свернули — по указателю. Проехали немного и поняли — правильно едем. Зарево подсказало.
Мы остановились в ста метрах от пожара, ближе подъезжать не стали, чтобы не мешать пожарным. Три машины, водяные пушки, дым, гарь, и ещё запах… меня этот запах преследует во снах.
Мы выскочили из «Ведьмы» и побежали к людям. Старики и старушки стояли безучастно в сторонке, глядя на пламя. Даже сюда долетал жар, лицо горело, и руки, и всё тело, но тут же и кидало в дрожь, будто на морозе.
Ничего. Привычные мы.
Увели стариков подальше. Расстелили на земле одеяла и усадили на них. Одеялами же и накрыли — они были в рубахах, белых рубахах. Ну, если не приглядываться, белых.
И все молчали. Смотрели, редко моргая, и молчали, только одна старушка тихо заунывно говорила «война, война, война…»
Семнадцать человек. Им бы чаю тёплого, с сахаром.
Походили вокруг, посмотрели. Нет, больше никого. Других нет.
Подошёл пожарный из старших.
