Однажды, возвращаясь домой, я увидел, что за мной идут шестеро моих сверстников — тогда это казалось мне огромной толпой. Я обернулся и закричал: «Вы же боитесь меня!», и это было моей ошибкой.
— Да, — говорю я. — Никто не бывает так жесток, как трусы, особенно целая толпа трусов.
— Мне запихали в рот какую-то тряпку и повалили на землю, пинали ногами, плевали на меня. К этому возрасту мне уже внушили в семье представление о достоинстве нашего рода, и мне казалось, что лучше было бы умереть. Утром я сказал родителям, что останусь дома, и мне наняли учителя. С тех пор я редко покидал эти стены.
Дети часто изводят тех, у кого есть какая-то особенность — слишком толстых, слишком робких, слишком медлительных, однако с этим ещё можно было бы справиться. Но знать, что тебя всегда будут бояться и ненавидеть за твою природу, за то, что ты суть, как меня, как Лаури… вам не понять, что это такое, а я понимаю.
— Я тоже, — проговорил я. И едва не продолжил: «Я даже знаю, как ненавидят самого себя за собственную природу».
Альда осёкся, и мне показалось, что он услышал непроизнесённые мной слова.
— Во всяком случае, — продолжал я, — надеюсь, что второй облик Лаури вас порадовал.
— Меня порадовало бы любое её Обретение.
— Видите ли, мы, люди, размечаем жизнь словами. — Ох, зачем я это говорю, моему ли собеседнику об этом не знать. — И символическое значение второго облика значит для нас не меньше, чем реальное. Сова — птица мудрости, и девочка должна быть достаточно умна. Она хотя бы умеет читать?
Со скрытой гордостью, почти отцовской, Альда отвечает:
— Лаури действительно умна и быстро всё схватывает. На одну осень их семья нанимала батрака родом из Ургота, и с тех пор девочка бегло говорит на урготском языке. А зимой она работала в монастыре свидетелей Творения и выучилась там читать и писать. Ей даже поручали переписывать несложные документы. Лаури пыталась сама разобраться в собственной природе, и хотя не очень преуспела, я потом довольно быстро смог объяснить ей суть дела.
Веру свидетелей Творения заимствовали из Ургота некоторые наши благородные, отчего их до сих пор иногда называют урготскими монахами. Во времена моей юности, когда был ещё жив мой отец, у них была всего одна обитель, но теперь появились ещё несколько. Поэтому сложилось так, что в Павии они арендуют землю, не притязая на владение ей и на труд окрестных крестьян. Зато монахи и послушники переписывают книги, помогают составлять прошения и жалобы, разводят пчёл и лечат больных, особенно мёдом, прополисом и маточным молочком. Так что среди наших мужланов они пользуются, пожалуй, бòльшей симпатией, чем у себя на родине, и среди монахов сейчас довольно много простолюдинов.
