Девушка взяла со стола чашу с питьем и вернулась к Аглае, присела на край.
– Сказали, тебе нужно это пить. – Ника поморщилась. – Жуткая гадость.
– Пробовали, знаем.
Аглая взяла чашу, переводя взгляд с безжизненного лица Ники на бледные руки. Та заметила взгляд, спрятала пальцы в длинные рукава.
– Сколько? – Питье, приторно-горькое, прошло по пищеводу, заставляя его сжаться в рвотном позыве.
– Я – три дня, ты с сегодняшним – пять.
Пять! Пять дней! А Ника три. Вот откуда этот тусклый оттенок лица. Отчетливо выделенные скулы, темные глаза, утонувшие во впавших глазницах, окаймленных серыми разводами. Навряд ли Аглая выглядела лучше.
– Помоги встать!
– Вставать пока рано. – Ника приняла чашу из рук Аглаи. – Сказали до завтра не подниматься. Мне самой позволили только к тебе зайти. Ты сиди, я тебе еды принесла.
Она сходила к столу, и на колени Аглаи лег деревянный поднос, на нем плошка с похлебкой. Помня о горькой жиже, Аглая очень осторожно поднесла ложку с похлебкой ко рту, попробовала языком, потом губами, а после сунула ложку в рот. Похлебка была вкусной.
– Ты пробовала позвонить нашим? Узнала, где мы?
Ника сцепила руки, отвернулась:
– Не пробовала, у меня сотовый утонул в болоте. Но мы не дома. Не в нашем городе. Не в нашей стране. – Она поднялась слишком порывисто, не глядя на Аглаю. – Ты ешь. Мы потом обо всем поговорим.
Аглая есть перестала. Нехорошо, тоскливо застонали разом и душа, и сердце. Ника стояла к ней спиной, теребила платье и не оборачивалась.
– Ника, что происходит? Где мы? Здесь что, связи нет? Когда мы сможем вернуться домой?
Ника молчала так горестно, что Аглае захотелось вскочить и хорошенько ее встряхнуть. Но сил едва хватило даже на то, чтобы повысить голос.
– Посмотри вокруг. Что ты видишь? – Голос Ники нарушил установившуюся ненадолго тишину.
– Дом, – хрипнула Аглая. А у самой в горле засвербело. Зачесались глаза. – У бабушки такой был. Она была старообрядкой. Мы попали в общину? Староверы? Кто там еще? Монахи дикие?
Ника глянула через плечо, скользнула глазами по деревянным стенам, остановилась на божнице. Подняла руку в крестном знамении, да так и не перекрестилась.
– Это не старообрядцы, Алька, – выдохнула судорожно, и даже лицо перекосилось в неприятной гримасе. – Нет у нас больше дома. Некуда возвращаться.
Она вскользь глянула на Аглаю, тяжело выдохнула и, не произнеся больше ни слова, вышла из избы.
Аглая сидела, сжимая в руках чашу с едва тронутой похлебкой. Солнечный зайчик прыгнул в угол и пропал. Желтый диск скрылся за стеной. Из угла, с божницы, на Аглаю смотрела икона, прикрытая поверх белым полотенцем. С койки лика не разобрать. Да ей и не нужно было, все равно молитв не знала. Но шептала, глухо, с грудным надрывом, пытаясь не заплакать:
