— Знаю, все знаю, — пророкотал он басом, беря ее под локоть. — Вспоминал. Пойдемте, коллега!
Они вошли в кабинет, казавшийся чуть пустоватым.
Тут не было стола для заседаний, вдоль стен редко стояли стулья. Впечатление пустоватости усиливала недостаточная освещенность — портик и колонны снаружи бросали на окна тень.
— Значит, последний закрылся… — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Цепков. И смешно было ему спрашивать, когда он сам подписывал приказ. — Уходит война из нашего города, окончательно уходит. — Он сел в кресло у стола и пригласил Надю сесть напротив. Откинул на высокую спинку массивную голову, в упор посмотрел на Сурнину. — Поделитесь, как собираетесь жить… А госпиталь у нас хороший был. — Он как бы давал возможность не отвечать на первый вопрос. И продолжал: — И научились мы все же лечить. Правду говорю?
— Правду, правду… доктор Цепков! — поторопилась она согласиться и тут же огорчилась, что никак не может вспомнить его имени и отчества. — Только я бы уточнила вашу мысль: и лечить научились, и вылечивать.
— Уточнение существенное! — Он улыбнулся. — А раз вылечивали, значит, возвращали в строй. А раз возвращали, то, значит, и сами участвовали в бою.
— Я это вначале трудно представляла, — сказала она, — с недоверием, как громкую фразу, принимала слова «и врач воюет», пока один умный человек не открыл мне глаза.
— Кто же? — заинтересованно спросил Цепков. Он умел искренне интересоваться чужой жизнью.
— Конев, Иван Степанович… — Надя замолчала, воспоминание омрачило ее лицо. — Под Гжатском в сорок первом. С фронта поступали раненые с ужасными увечьями. На моем столе как раз лежал красноармеец, изнуренный боями, и тяжелой раной. У него был выбит локтевой сустав левой руки. Непонятно, как держалась она на лоскутках кожи. Тут и думать было нечего — ампутация. Я приготовилась к операции — один удар, и все. Хорошо, что останется часть плеча. Но, сняв жгут, увидела, как запульсировала кровь. Артерия цела! Кисть руки стала теплой. Сердце мое сжалось. Представляете, доктор, одна секунда, всего одна, но поправить уже ничего было бы нельзя. А что можно сделать? Спасти! Выбито сантиметров пять кости. Но сосуды-то целы! И нерв, может быть, тоже… Нет, я никогда не простила бы себе эту ампутацию, никогда.
И Надя рассказала, как в это время, пока она раздумывала, к ней подошли начальник госпиталя, высокий седой полковник, и какой-то приземистый генерал в низко надвинутой на глаза фуражке. Полковник был хирургом и безошибочно нарисовал генералу картину ранения. Определил неизбежное решение — ампутация. И как удивился он, когда Надя — молодой врач — возразила ему. Молчавший до этого генерал вдруг необыкновенно оживился, обрадовался ее решению сохранить руку.
