Он подхватил ее под руки, приподнял — она была легкая, как ребенок.
— Ну что ты, право, будто виноватая. Это я виноват. Долго шел домой…
— Война виновата, — сказала она строго, — не суди себя… А я вот виновата перед тобой, Митюша. Сорвала с лечения, хотела умереть, да не умерлось. Как получила от тебя телеграмму, так и оклемалась. А теперь вот совестно перед тобой.
— Да что ты, мама, ну как так можно…
— Поспешила, видишь. Хотела обратно отбить: так, мол, и так, бог миловал, да отговорили бабы. Ума-то своего не стало…
— Ну что ты, мам, ну зачем так?
Дмитрий вернулся за мешком и чемоданом, сунул палку под мышку, зашагал к дому. Мать бежала рядом и все норовила вырвать у него мешок: «Дай понесу, дай… нога-то у тебя, нога-то прострелена. Господи, палка у тебя…» Наконец он выпустил мешок, и она схватила его и понесла в дом.
Перед избой что-то вроде сеней без потолка — вверху обгорелые стропила стояли полого, как бы жались к земле. И все тут жалось к земле, и потому рамы, врезанные прямо в стены, как бы лежали на боку, а не стояли во весь прежний рост. И потолок был низкий, и матица, если не согнуться, лежала прямо перед глазами. Бревна в стенах, прихваченные пожаром, были оскоблены, нагара на них не было, но они казались осмугленными. Опрятно белела печь, кровать стояла в углу, стол перед окном. Все это охватил Дмитрий одним взглядом, как когда-то привычно выбирал избы для нужд армии. Глав у него наметан, и, когда он стал потом боевым командиром, это ему пригодилось.
Мать уже суетилась у печки, звенел на шестке таганок: весна, не топит, да и зачем топить — одна-одинешенька, на неделю испечет хлеб, а иной раз и месяцами не заводит квашенки, пресные сочни да оладьи с картошкой. Но для сына-то она уж приберегла. Для кого теперь беречь-то — один остался, на всем белом свете один.
На шестке с веселым треском разгоралась лучина, и в трепетном свете маленького костерка Дмитрий вновь увидел на лице матери странную улыбку — детскую, наивно-благостную — и почему-то испугался.
— Да ты не беспокойся, мама, у меня есть что позавтракать. Разгрузи-ка мешок. Там и тушенка, и колбаса, и хлеб. В госпитале меня снабдили.
Но мать не сдвинулась с места и все глядела на маленький костерок на шестке, и странная улыбка не сходила с ее лица. Он выложил на стол зачерствевшую буханку белого хлеба и все остальное, но мать этого будто и не видела. Сын подошел к ней, обнял за плечи, она вздрогнула, и он понял, что все эти минуты мать была одна, забыв про него.
