Песнь о моей Мурке | страница 5



 Что быстро на всех людей озирается.
 Что и тут царю не покоряется

Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:

Ты дитя ли наше милое,
 Покорися ты самому царю.
 Принеси свою повинную,
 Авось тебя государь-царь пожалует.
 Оставит буйну голову на могучих плечах.

Но:

Он противится царю, упрямствует,
 Отца, матери не слушает,
 Над молодой женой не сжалится,
 О детях своих не болезнует.

Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!

К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:

«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,
 Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
 Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
 Перед грозного судью, самого царя.
 Еще станет государь-царь меня спрашивать:
 «Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
 Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
 Еще много ли с тобой было товарищей?»
 «Я скажу тебе, надежа православный царь,
 Всее правду скажу тебе, всю истину,
 Что товарищей у меня было четверо:
 Еще первый мой товарищ темная ночь,
 А второй мой товарищ булатный нож,
 А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
 А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
 Что рассыльщики мои, то калены стрелы».
 Что возговорит надежа православный царь:
 «Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
 Что умел ты воровать, умел ответ держать!
 Я за то тебя, детинушка, пожалую
 Середи поля хоромами высокими,
 Что двумя ли столбами с перекладиной».

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».