"Как прикажешь тебя понимать - "несъедобны"?"
"Об этом писал Сведенборг, - сказал N. - Писатель может вызвать самого себя из загробного мира в форме фантазии, потому что писатели не горячи и не холодны, они несъедобны, их выблевывают и они живут по ту сторону в виде голого вымысла. Изблеванность из уст Создателя - наихудшая участь. Где именно они находятся - неизвестно. Куда блюет Создатель? Это основной вопрос философии. В экскременты писатели не годятся, но и в кровь не поступают".
Для придания веса своим словам, N. взял со стола стопку рукописей.
"Вот он я, - сказал он просто. - Причина и следствие".
"Это мастурбация", - негодующе возразил я.
Он взвесил в руке написанное и строго посмотрел на меня:
"Нет. Это самооплодотворение. Откуда, по-твоему, взялись сонные прозрения Кольриджа, Достоевского - Маяковского, наконец? Помнишь его канитель со строчкой про "единственную ногу"? Однако пора - помолчи, пожалуйста. Это не займет много времени".
Делать было нечего, и я повиновался.
Комната N. была бедна обстановкой, сидеть на табурете было жестко; из-под двери тянуло капустной помойкой, в кухне что-то гремело. N., в трусах до колен и вытянутой майке, расположился за столом; ему не хватало лишь карикатурного граненого стакана. Свечи потрескивали; яблочко, чуть порченое, покоилось в блюдце. Я думал, что N. прикроет глаза, но он их, напротив, вытаращил, глядя в одну точку, поверх свечей. Указательным пальцем правой руки он слегка поддел блюдце, и яблоко тронулось в путь; вмешательство же большого, супротивного пальца заставило его сменить траекторию. Я засек время - не знаю, зачем. Происходящее казалось мне надуманным мракобесием. Вдруг я заметил, как N. нахмурился. Он оставил блюдце в покое, и яблоко замерло. N. поднял руку и сделал движение кистью, как будто кого-то приглашая - очень маленького, неразличимого с дальнего расстояния.
"Что ты мне показываешь? - пробормотал он сердито. - Что это за чушь?"
N. изменился в лице, на котором теперь проступила отчетливая тревога. Он в нетерпении махнул, и пламя пригнулось.
"Не надо мне памятников и эпитафий, - сказал он гневно. - Убери же белиберду. Плевать я хотел на итоги - там было что-то еще, перед ними..."
"Хорошо, - минутой позже он вымученно согласился. - Давай сюда свой список".
Я подался вперед, потому что N. просунул руку под майку и взялся за холодное сердце.
"Не может быть, - глухо проговорил N. - Не может быть!" - повторил он в неожиданной ярости, резко встал и смел со стола все - блюдце, яблоко, свечи. На звон стекла прибежала жена, но N. вытолкал ее обратно за дверь. Потом воззрился на меня, не понимая, что я тут делаю. Я оглянулся в поисках какого-нибудь предмета, годного для защиты. Теперь я видел, что N. совершенно помешался. Но мне не пришлось обороняться: взор N. прояснился, он узнал меня.
