V
Из корчмы доносятся гиканье танцующих и пистолетные выстрелы гостей, приглашенных к Николе Греку.
Ветер завывает так страшно, что дрожь пробирает. Снежная крупа барабанит в окна дома матушки Станки.
Султэника поднимает голову с колен матери, прижимается к старухе, обхватив ее за шею руками, розовыми от бликов огня, и пристально всматривается в ее увядшее лицо. Губы Станки дрожат. Она слышит, как Грек веселится, и горькие воспоминания гнетут ее.
— Эх, родная моя, — говорит матушка Станка, — вот батюшка читает евангелие и сказывает, что надобно терпеть и терпеть… Так, батюшка, верно… Ведь спаситель наш с кротостью сносил и плевки, и побои, и крестные муки… Но как подумаю я, доченька моя, о покойнике муже и слышу, как ликует его враг, я обливаюсь слезами, проклинаю злодея и прошу господа бога покарать его.
Султэника так крепко стиснула кочергу, что она задрожала в ее руке.
— Жить больше невмоготу, — снова заговорила старуха. — Смотрю я вот на тебя и не знаю, что с тобой станется? А ведь у нас-то прежде, при отце-то покойнике, сколько всякого добра было: скотины много, амбары, бывало, от зерна ломятся; всякой живности во дворе полным-полно. Коровы так мычали, что хлев дрожал. Иной раз начнут баловаться и носятся стремглав от одного забора к другому, задрав хвосты, а хвосты-то толстые, как дубинки! Шестеро батраков не могли справиться с ними, пока они сами не уймутся, встанут, поглядывая на хлев, а тогда уж стоят себе спокойно да качают головами и всовывают язычище то в одну ноздрю, то в другую. Отец-бедняга с гордостью смотрел на свое хозяйство — честно было нажито богатство. Как сейчас вижу я его: заложит руку за широкий темно-синий кожаный пояс и спешит то туда, то сюда. Вот уж был работяга! Никто в деревне не мог с ним сравняться! За плуг возьмется — рукоятки трещат, ударит мотыгой — она вся так и врежется в землю! Коса в его руках резала, как бритва. Ты была тогда малютка, шалунья. Как увидит отец, что бежишь ты навстречу, протягивая к нему запачканные ручонки, сердце его радовалось, прямо так и таял мой Киву…
— Бедный отец!
В печи пылает огонь. Сквозь оконные стекла едва виднеются холмы, покрытые снегом.
— В летнюю страду отец домой совсем без сил приходил; мы, бывало, поедим как следует, потом выйдем отдохнуть на завалинке. Он сажает тебя на колени и играет с тобой, сказки рассказывает, смеется, а ты теребишь его за бороду. И не раз сиживали мы так до полуночи. Я, бывало, гоню: «Иди спать, Киву!» А он в ответ: «Станка, ну посидим еще немного, я просто оживаю, на вас глядючи!» Не жизнь была, а сущий рай! А потом появился в наших краях трактирщик — этот Иуда-пришелец. Не в добрый час нагрянул он. Одолела саранча, засуха, напал на скотину мор. Э, да что и говорить, родимая! Чего только не натворил за год кровопийца этот! Затаскал отца по судам и вконец разорил. А Киву был вспыльчивый, горячий, и уже в ту пору его кашель мучил. Он все воевал с корчмарем и вскоре от горя совсем свалился. Перед смертью стиснул Киву мне руки, будто клещами, и все звал тебя, а сам мечется, горит, как в огне… «Еще б два годочка пожить… чтобы вы не остались нищими…» — только и успел сказать и отдал богу душу.
