Как-то раз я пришел к столу раньше обычного; она протянула мне руку, холодную, вялую, мягкую, как шерсть маленького котенка.
Я сжал ее руку в своей.
— Какая у вас теплая рука, — сказала она. — Ах, и какая приятная теплота! Я чувствую, как она разливается у меня по всему телу…
Я не знал, что ей ответить. Впервые она произнесла сразу так много слов.
— Да, — продолжала она, — от вас исходит тепло, и оно оживляет меня. Только лучи солнца, которые проникают в мою комнату, вливают в меня вот такую же радость.
Она смолкла и задрожала, не отнимая у меня руки.
— Может быть, вы плохо себя чувствуете? — спросил я.
— О нет, я чувствую себя хорошо, но мне кажется, со мной что-то неладное творится… Я не такая, как все… Мне делается плохо от шума, от громкого смеха, от злого слова, сказанного по чьему-либо адресу, оттого, что лысый банкир громко мешает чай ложечкой и жадно его отхлебывает, от непристойных шуток госпожи Евгении, от поспешности, с какой молодой помещик бросается, чтобы услужить мне, от лживых похвал моих друзей… Вот отчего я страдаю… Когда же я одна, я чувствую себя спокойной… Мне легко, и я даже не сознаю этого… Мир кажется мне хаосом злых теней… Только с вами мне хорошо, а вы и не знаете этого; мне приятно, когда вы молча слушаете глупых, трусливых людей и лишь по временам пугаете их метким, язвительным словом.
Я покраснел и пристально посмотрел на нее. Ее щеки порозовели, она потупила большие синие глаза, полные слез.
Я не знал, что ей ответить.
Мне хотелось приласкать ее, поцеловать. Я положил ей руку на плечо, потом невольно дотронулся до ее белой шеи, и, наконец, рука моя скользнула по ее округлому лицу, по бледному подбородку, прозрачному, словно восковое яблоко.
Прошел месяц; она со мной не разговаривала, но смотрела на меня пристально, ловила мой взгляд, была внимательна ко мне за столом, когда подавали кофе или чай, глазами просила меня оставаться по вечерам, когда гости начинали расходиться. Как только служанка подносила варенье, она пытливо смотрела на ложку, на стакан с водой и особенно на вазочку с вареньем, приказывая всегда подавать именно то, которое, как она заметила, мне нравилось больше.
Она протягивала мне руку, была всегда внимательна ко мне, пристально смотрела на меня, задумывалась, молчала — и больше ничего.
Я не смел ни на что надеяться, но признаюсь, что мне, отвергнутому, относящемуся ко всему с пренебрежением, усталому, скептически настроенному, преждевременно разочарованному, она бесконечно нравилась, и меня ужасала мысль, что я могу быть ей безразличен.
