Что касается поэтической образности «Илиады», то Гомер в ней не просто «в высшей степени обстоятелен в описании какого-либо жезла, скиретра, постели, оружия, одеяний, дверных косяков» и прочего, как это отмечал еще Гегель, но он снабжает свой рассказ массой именно таких мельчайших штрихов, какие человеку, лишенному зрения, вообще не могут быть известны! Среди них, к примеру, такая характеристика спустившегося тумана, как упоминание о том, что «видно сквозь оный не дальше, как падает брошенный камень», а также описание пара над разгоряченными конями, бледности лиц при испуге, седины на волчьей шкуре, следа за колесницей и многого другого. И, что характерно, зрительные образы не просто срисовываются с натуры сами по себе, но еще и постоянно подкрепляются дополнительными характеристиками опять же таки зрительного порядка. Более того: даже звуковые характеристики — и те в «Илиаде» имеют тенденцию постоянно усиливаться характеристиками зрительными, благодаря чему эмоциональные интонации переносятся с голосов на мимику: «смотря свирепо, вещал», «грозно взглянув на него, отвечал», «так он в слезах вопиял» — и тому подобное. Абсолютно противоположная картина открывается нам в «Одиссее».
В отличие от «Илиады», наполненной в основном лишь фоновым ревом нескончаемого побоища, в котором раздаются неотличимые в своей громогласности одна от другой речи героев да грохоты каких-то чуть ли не бутафорских, помузейному пустотелых, падающих доспехов, «Одиссея» от начала и до конца насыщена тончайшими звуковыми оттенками самого широкого диапазона — здесь и «осторожно сказал», и «с гневом отвечала», и «кротко отвечал», и «негодуя, воскликнул», и «отвечал насмешливо», и «дружелюбно сказал», и «прошептал», и «дико завыл», и «слыша тяжкие вздохи», и «охая, с кряхтеньем», и множество самых разнообразнейших проявлений человеческого голоса. Как «Илиада» тонула в зримо-цветовом изображении деталей визуального характера, «Одиссея» тонет в звуках: здесь раздаются песни аэдов, щелканье, свисты; здесь поют волны под килем, скрипит натягиваемый лук, звенит тетива, жужжит летящий камень, визжит бурав, играет музыка…
Звук вообще является основополагающим «строительным материалом» этой поэмы. Если, например, в «Илиаде» расстояние определялось, исходя из понятия глазомера, то есть «не дальше, как падает брошенный камень», то в «Одиссее» фигурирует уже тот критерий расстояния, «в каком человеческий внятен нам голос» (Песнь V, ст. 400, и Песнь IX, ст. 474). Не менее красноречивым оказывается и сопоставление построения образов, относящихся к описаниям всевозможной утвари, помещений, а также людей и коней. Так, например, если в «Илиаде» здания и строения имеют обычно характеристику чисто зрительного порядка — «пышный дом», «высокие палаты», «прекрасный дом», «высокий терем», — то в «Одиссее», как правило, восприятие окружающих апартаментов и строений идет уже акустическим путем, через эхо шагов, голосов, проезжающей через ворота колесницы и прочего, в результате чего появляются характеристики, говорящие о том, что автор окружающее пространство не видит, а слышит: «в звонко-просторном покое», «через портик промчался звонкий», «звонко-просторные сени», «в звонких покоях» и так далее. Точно такая же разница наблюдается и в описании мебели: если в «Илиаде», допустим, говорится о столе, что он «прекрасный, ярко блестящий, с подножием черным» (Песнь XI, ст. 629), то в «Одиссее» сообщается уже только то, что стол «гладкий» (Песнь IV, ст. 54), — то есть он воспринят здесь уже явно не зрительно, а осязательно, на ощупь, из-за чего и исчезли, из описания такие показатели, как цвет и блеск. И данное свойство предметов упомянуто автором «Одиссеи» отнюдь не случайно, оно имеет для него приоритетное значение перед всеми прочими характеристиками: «гладкость», например, характеризует у него камни, стены, порог, полку…
