В России проживает 150 миллионов человек. У многих, если не у большинства, нет обуви. Импорт запрещен или жестко ограничен. Сама Россия в 1928 году произвела лишь 20 миллионов пар обуви для 150 миллионов пар ног. За тот же период российский гигант «Резинотрест» выпустил 40 миллионов пар галош – едва-едва достаточно для того, чтобы снабдить резиновой парой каждого четвертого жителя.
Текстильные фабрики в России, работая по три смены в сутки, оказываются не в состоянии удовлетворить внутренний спрос. Правительство не позволяет импортировать текстиль. Качество отечественной продукции – хуже некуда. Правительство принуждает фабрики выпускать обмундирование для Красной армии. Красноармейцы одеты сравнительно неплохо и хорошо оснащены. Но простому народу, особенно в сельской глубинке, едва хватает тряпья для того, чтобы прикрыть наготу.
Это отнюдь не преувеличение. Это подтверждается наблюдениями многих путешественников и подкрепляется статистическими данными советского правительства.
В Москве и Ленинграде условия получше. Каждый носит то, что ему по душе. Замечаешь дам, одетых как с картинки – по моде 1890 года! Наряды изрядно поношены, и никто не рефлексирует по поводу того, что одежды эти, вероятно, с плеча какого-нибудь сгинувшего представителя аристократии. Рабочие носят блузы с наглухо застегнутым воротником. Такая блуза позволяет скрыть отсутствие других предметов гардероба.
Нехватка текстильной продукции и обуви объясняет тщательность, с которой на границе таможенники досматривают чемоданы каждого возвращающегося на родину русского. Если кто-то привез больше двух пар обуви, излишек неукоснительно замечают. Каждую лишнюю пару либо конфискуют, либо облагают изрядным налогом.
Когда моя жена открыла чемоданы, таможенники, по-видимому, были удивлены количеством ее одежды. «Вы везете эти платья кому-то в России?» – вежливо поинтересовались служащие таможни.
Но услышав, что я американский журналист, они прекратили расспросы и едва взглянули на чемоданы.
На вокзале, где шла проверка багажа, я рассчитывал заказать обед, но в итоге смог разжиться лишь несколькими ломтиками сыра, бекона и довольно грубой ветчины. Хлеб был темный и горький. На следующее утро в поезде единственным напитком, который можно было раздобыть, оказался чай.
Вернувшись на свои места, мы попытались зажечь электрическую лампу в ванной комнате, расположенной между нашими купе. Мы нажимали кнопку, но света не было. Позвали проводника – симпатичного юношу с услужливыми манерами – и рассказали ему о нашей проблеме. Он некоторое время изображал, что пытается исправить поломку, но проблема, в чём бы она ни заключалась, оказалась неразрешима. Юноша вкрадчиво улыбался, разражаясь бесконечным потоком невразумительных пояснений. В конце концов, снова улыбнувшись, он пожал плечами и мягко произнес: "Nitchevo".
