В соседней комнате советская власть подсчитывала число умерших и новорожденных. А в следующей проворачивали свое дело жернова разводов. Над всем этим сардонически улыбался со своего почетного места бюст Ленина. А еще выше сияли серп, молот и пятиконечная звезда – символы Новой России.
Юная крестьянка, которую, наконец, убедили, неуклюже примерялась взять перо, когда странная, словно потусторонняя мелодия донеслась снаружи и отвлекла мое внимание. Что-то было в этой унылой и однообразной песне, какая-то пронзительная прелесть, напоминавшая бурлацкую «Эй, ухнем!»
«Что это?» – спросил я своего русского гида.
«Должно быть, – ответила она, – рабочие несут тяжелую мебель или станок. Они всегда поют, когда работают!»
«Но мне кажется, что это детские голоса».
Моя наставница подошла к окну.
«Верно, – сказала она, – это малолетние арестанты в милицейском участке.
«А что они поют?» – поинтересовался я.
«Они поют "Дайте хлеба, дайте хлеба", – ответила она, – они голодные».
Я подошел к окну. Участок находился в некотором отдалении. Лиц детей было не разглядеть. Они продолжали петь: «Хотим хлеба, хотим хлеба».
«Это беспризорники?» – поинтересовался я.
«Беспризорников у нас больше нет», – ответила моя провожатая.
Годами триста тысяч детей в возрасте от шести до шестнадцати лет – сироты революции – представляли для советского правительства одну из серьезнейших проблем. Их родители умерли, а остальным до них не было дела. Эти дети не хотели оставаться в школах. Они были подобны одичавшим зверькам, которые когда-то были домашними. Пристрастившись к бродяжничеству, они жили попрошайничеством и воровством. Морозными ночами они спали на улицах у огромных открытых печей.
«Что сталось с беспризорниками?» – поинтересовался я.
«Одни умерли; других власти собрали в бывших монастырях, откуда просто так не сбежишь. Мы держим их там до тех пор, пока они не научатся какому-нибудь ремеслу».
Из других источников я получил верные сведения о том, что отдельные шайки – остатки некогда огромной армии – продолжают выживать.
Не знаю, были ли дети, которых я встретил, такой шайкой бродяг-отщепенцев. Душой я был с ними. Кем бы они ни были, они страдали от голода.
Не в силах помочь, я отступил от окна в глубь помещения, где ЗАГС – государственное учреждение, ведающее гражданскими делами – связывал и развязывал брачные узы. С блокнотом в руках я слушал, как выполнялась процедура, но унылое детское пение все еще доносилось из-за окна.
