— Первое или второе? — домогался он точности.
— Сиди ешь!
Бежит к матери:
— Мама, вермишель — это первое или второе?
А мама тут в глубоком разочаровании и огорчении у телефона, навеки отключившего ее от прошлого:
— Алик, ешь что хочешь!
И тогда Алик заплакал, ни от кого не добившись своей правды.
И утешала его, прижав к себе, и сама же заплакала прямо в мягкие пахучие волосики. Бедные мы с тобой, самолюбивые непомерно, не по мере этой жизни, Альченька, плохо нам с тобой приходится.
А Валера в другом городе нет-нет да восстанет с обидой:
— Но ведь даже преступления не в счет за давностью лет! Конечно, я понимаю, высшее благородство ее натуры, но… вот представь себе, не будь она так достославно обеспечена своим женским счастьем — муж, дети, удачливость, — разве смогла бы она так надменно: «Мне было бы совестно перед дочерью!» Не демагогия ли это, когда человек поверх горки своей сытости водружает еще и красивый флаг незапятнанной чести? Гордыня чистой совести — не грех ли?
— Перестань! Тебе так и хочется ее унизить, чтоб уменьшить разницу высоты. Сказать: «Не будем больше друг другу звонить» — это отречься навек от прошлого; для женщины — отречься от молодости, от памяти по ней — о, это настоящее мужество, ты недооцениваешь. Я лично восхищена этой женщиной!
— Я-то тоже, — бормочет он. — Но мне приходится восхищаться ею за счет собственного поражения.
— Ну и будь выше этого. Тебе дают такой пример! Цени высшее в жизни.
Высшее-то высшее, но Валера все же выкинул старые письма, которые хранил восемнадцать лет в корочках от альбома. И сделал мудрое заключение: «Если у тебя есть хорошее воспоминание, не порти его новой встречей».
Когда Сережа наутро вернулся с дежурства, Лариса похвалилась:
— Я таки позвонила ему. И попросила впредь больше не беспокоить меня. Эти глупости мне ни к чему.
Сережа вдруг прыснул.
— Чего это ты смеешься? — обиделась.
— Ох и глупые же вы, — сказал добродушно. — Намудрили, намудрили! А и всего-то: он позвонил — значит, все еще любит. И ты позвонила ему — с тем же самым. Ох, салаги! Ну ничего, ничего. Я и сам всех люблю, кого любил. Дай-ка лучше поесть, бабочка ты моя.
С утра заглянул Коля:
— Сегодня я жертвенный, к Минотавру!
Лагерь каждый день отдавал человека, а то и двух в общественные работы — в оплату совхозу за воду и свет. — Но сегодня дождь, это раз, — сказал Андрей Игоревич. — А два: ты уже пришел в себя после пожара?
— Давно, — ответил Коля. — Готов к новым подвигам.
