Русский народ, он всегда немножко коммунист, потому что, как говорят в Одессе, слегка путает коммунизм и христианство. Пока он не втянется в ту ветвь коммунизма, которая называется исторической необходимостью, то есть террором, репрессиями и взбесившимся мещанством, ему кажется, что коммунизм — это некая человеческая гармония. Это как кадриль на деревенском празднике: с притопом и поклоном, у кавалеров картуз на русокудрой башке, цветок в петлице, но потом — стенка на стенку, бедные девки воют, а кавалер уже лежит на земле‐мураве с ножом в сердце и сучит ногами в смазных сапогах.
Для Сани коммунизм как явление идеальное не очень‐то вязался с наглым предательством, с каким он только что воочию ознакомился. Он так возбудился от этого несоответствия, в такую пришел ярость, что, не зная, на ком сорвать злость, с тигриной прытью заметался по комнате. И, наконец, что было сил треснул кулаком по партийному сейфу. Кулак не раскололся, но вдруг — в реальности пресловутое «вдруг» имеет право на жизнь больше, чем в романе — в углу, рядом с сейфом, появилось, по законам, конечно, диалектического материализма, какое‐то весьма респектабельное тело, похожее на вполне сытого чиновника. Это в дневное‐то время! Саню сковала непривычная робость.
— Звали, товарищ потомок? — Голос, который издавало тело, был сановный, покровительственный. — Как вы здесь учитесь и работаете? Говорят, у вас новый ректор? Не обижает ли? Если что, обращайтесь, у нас есть свои связи. Если и дальше я вам когда‐нибудь понадоблюсь для совета, стучите, как и сегодня, по сейфу, это условный сигнал. Всегда рад поговорить с живым существом. Вы, кажется, представитель трудового народа, входящего в интеллигенцию?
— А вы‐то, собственно говоря, кто? — выдохнул Саня робость, уже смутно догадываясь, что за персону зрит перед глазами. — И почему без пропуска прохаживаетесь по институту? У нас здесь духовные и материальные ценности.
— Владимир Петрович Кирпичников, честь имею, — церемонно представился незнакомец, — литературный функционер, как написал обо мне вон в том «Лексиконе русской литературы ХХ века», — махнул он рукой на полку с книгами, — немецкий славист Вольфганг Казак. Но я больше известен под литературным псевдонимом Владимир Ставский. Слышали, конечно? Из рабочей, между прочим, прослойки. А что касается материальных ценностей, раньше их в институте было поболе. — Сановная тень вела себя вполне уверенно, говорила со знанием дела. — Расхищают? Плохо следите за хозяйством. Сейчас у вас рабочие новые рамы в корпусе, выходящем на Тверской бульвар, вставляют; так вот подоконники они на пустоту поставили, строительной пеной ее забили, весною все к чертовой матери полетит.
