Я поёжился. Мне показалось, что сейчас начнётся попойка, а у меня врождённое отвращение к алкоголю. Но вопреки опасению всё получилось иначе. Начало было угрожающим, но Щетинин приготовил стол, деловито и аккуратно подобрал из разнокалиберной посуды всё необходимое. Я был изумлён: пиршество ограничилось тем, что Раскольников осушил четверть стакана с гримасой, которую никак нельзя назвать поощрительной. Есенин выпил без особого энтузиазма полстакана, виновник торжества — один стакан с удовольствием, но без бахвальства и понукания других следовать его примеру. Закусывали двумя огурцами, извлеченными из необъятных карманов щетининских шаровар, и куском сыра. Хлеба не оказалось, да он и не понадобился. Но формальности были соблюдены, и теперь каждый из присутствующих, если бы походил на многих других, имел бы полное основание сказать на следующий день: „Вчера мы здорово тяпнули!“
Нас вновь попросили прочесть стихи. Щетинин добродушно признался, что ни черта в них не понимает.
— Вот песни — это другое дело. Орёшь и сам не знаешь, что орёшь, но получается весело, а когда что-нибудь революционное, аж в груди замирает.
— Но всё-таки, — приставал к нему Есенин, — что-нибудь ты понимаешь, не деревянный. Что за поклёп на себя возводишь?
Щетинин отшучивался.
— Ну, пусть поклёп. Разорви меня бомба, если вру! Слова-то я понимаю и смысл, кажется, но вот хорошие стихи или плохие, не знаю. Абрикосовый сок от водки отличу сразу, а хороший стих от плохого — не могу. Да и не моё это дело. Куда мне со своим рылом соваться в калашный ряд!
— Ну, запел, — засмеялся Есенин, — тебя бы с Клюевым познакомить — тоже клянётся: я, дескать, стихов читать не умею, не то что писать.
— Да вы артист, Серёжа! — воскликнул Раскольников. — Точная копия Клюева. Я слышал недавно его в „Красном петухе“.
— Как, — удивился я, — успели и там побывать?
— Каменева затащила, — улыбнулся Раскольников. — Это её детище.
— Знаю, знаю, там бывал и теперь захожу. Но откровенно: наряду с интересным там много карикатурного.
— Не в бровь, а в глаз, — засмеялся Раскольников. — Я оттуда едва нога унёс. Вышла какая-то громадная поэтесса…
— Это Майская…
— Фамилию не расслышал. Но плела такую чушь про искусство, что даже его поборникам стало тошно.
— Она! Она! Конечно Майская!
— Я говорю, что ничего не понимаю в стихах, а как послушал вас, вижу, что и вы ни черта не понимаете, раз считаете друг друга карикатурными.
— Это ты перебрал, — сказал Раскольников. — Мы считаем карикатурными не всех, а тех, кто действительно является таковым.
