Сегодня весь день в купальном халате. Жарко, душно. Читал газеты. Беспокойство. Думал обо всем возможном. Письма от Марлен. Позвонил. Послал цветы. Вино и абрикосовку для Руди. Маленькая, молодая, серая кошка. У старой течка, тигр ходит за ней. Был в саду. Розы еще цветут. Гортензии. Лилии. Перекати-поле. Страстоцвет. Настурции. Почти тропики. Беспокойство.
<23.06.1938. Порто-Ронко> ночью в половине второго
Играет граммофон. Фотографировал комнату. Странно, как будто я больше не вернусь сюда. Как будто все это в последний раз: это лето, этот дом, этот мир, это счастье, Европа, эта жизнь, может быть.
В ночном небе огромная и сияющая Венера. Может быть.
Во всяком счастье уже расставание.
Эти большие белые цветы с тяжелыми лепестками — магнолия грандфлора.
09.07.<1938. Париж>
Холодно в Париже. Облака. Слабый дождь. Все чаще играю с мыслью вернуться. В Порто-Ронко. В тишину, в безысходные одинокие вечера, в которые я буду проклинать себя за то, что уезжал. Все будет тонко, ощутимо и буржуазно. Марлен упрекает меня в том, что я женился*. По праву и не по праву. Петер упрекает меня с диким пафосом из-за Марлен. Она не права. Я объяснил М., что женитьба — это лучше, чем иметь еще кого-нибудь в Америке* и в промежутках кого-нибудь еще. По праву и не по праву. Она заявила, что ждала меня; но человек не может оставаться один; особенно в такой ситуации, в которой она оказалась. Мы оба правы и не правы. Некоторая неразбериха. К тому же семья*. Дружная, понимающая, добрая — но тем не менее здесь, даже тогда, когда она не здесь. К тому же ребенок. Канат, с которым я все же никогда так близок не был, как с М. Это убивает полет, это делает меня пыльным и седым, даже когда нет трудностей. Это делает и М. другой. Даже тогда, когда мы одни. Все вещи звучат по-иному, все опустошается, что должно быть полным. И это не только потерянное время; это потерянное время как пыль в машине: оно разрушает хорошее время, показывает нас хуже, чем мы есть, замедляет реакцию. Даже щука смешна в бассейне с золотыми рыбками. Я совершаю поступки, которые глупы и противны; я знаю это, когда я их совершаю, и тем не менее совершаю. Я должен жить в другом отеле. Я не должен знать свою семью. Излишнее удобство притупляет. И фальшь, и усталость одновременно. Это прилипание порой вовсе не полет. Это слишком семейно. Одна пара спит здесь, другая здесь. Любовь не имеет ничего общего с семьей. Нельзя себе позволять часто быть одному. Это сразу воспринимается как афронт. Как отчуждение. Это злит. Это создает напряжение для другой стороны. Чувствительность, которая взрывается в другом месте. Я должен быть один. Это мне не понравится. Я стал слишком незначительным. Слишком ленивым. Слишком растолстел. Грустные, толстые клоуны производят то же впечатление, смеются ли они или пожимают плечами. Я должен вернуться. Как бы это ни было больно. В безысходное одиночество, которое пугает, разъедает и делает несчастным. Но лучше все это, чем следовать судьбе и преуспевать с нечистой совестью. Назад, во время до Н.З.ф.б.п. Жизнь — Боже мой, жизнь! Это вовсе не жрать, трахаться, впадать в уныние, болтаться и дремать! Это ничто в конце — и все! Но это ничто стоит понять и почувствовать совсем с другой стороны!
