Сидящяя рядом со мной Лин слегка пререкается с Лин прежней. Она то и дело поправляет ту, на экране, а порой даже посмеивается над оборотами, которые теперь кажутся ей слишком напыщенными. Она словно школьница на последней парте, сыплющая комментариями.
Запись заканчивается, последний кадр интервью замирает на экране. Уже за полночь, и в комнате, как и на улице, – тишина.
– Я лучше пойду, – говорю я. – Завтра хочу снова съездить в Дордрехт.
В темноте ночной улицы я ощущаю небывалую ясность сознания. Мне кажется, я еще никогда прежде не понимал другого человека так безраздельно – с его самых ранних детских воспоминаний и до мельчайших интимных подробностей душевной жизни. Двенадцатилетняя Лин, вернувшаяся к моим бабушке и дедушке на Фредерикстрат, для меня настоящая. Я чувствую, будто знаю ее лучше, чем себя самого.
В то же время я отдаю себе отчет, что это иллюзия – одна из тех, какие способна породить рассказанная история. Я, выросший в защищенном и спокойном мире, как я могу ощутить, что пережила во Вторую мировую войну маленькая девочка? Откуда мне знать, что ощущает ребенок в полной изоляции, утративший чувство самости? Насколько глубоко можно проникнуть в переживания другого?
Я веду маленькую машину по ночным дорогам в Беннеком, как вдруг меня охватывает ошеломляющее, бессознательное озарение. Меня пробирает дрожь, как уже было однажды, когда я потерял в толпе младшего сына. Внезапно я вижу словно изнутри Джози, мою падчерицу (правда, я никогда так ее не называл). Капризную, трудную, вырванную из привычной обстановки и отчужденную, как и Лин. И одновременно передо мной – Лин с ее истерзанной, израненной душой. Им обеим по двенадцать лет.
Сравнивать их не имеет смысла: ситуации их совершенно разные. Но каждое мгновение прошлого, когда Джози летела в пропасть, разъяренная, отчаявшаяся, перейдя все границы, я чувствую словно удар.
Я еду дальше, а перед моими глазами сцена: шестнадцатилетняя Джози шагает по дорожке прочь от дома, уходит от нас, как тогда казалось, насовсем. Вспоминаю вереницу мрачных комнатушек, которые она снимала, с грязными общими кухнями, с окнами на глухие кирпичные стены.
Мой внутренний голос оправдывается: но ведь она сама хотела съехать, утверждала, что ненавидит семью, не поддавалась никакому контролю. Ведь я же повел себе разумно? Ведь я был к ней добр и внимателен? Снова и снова в очередной съемной квартире я вешал для нее книжные полки и наблюдал, как из картонной коробки с пожитками появляются все те же несколько фотографий – близкой подруги, еще со времен детства в Кембридже. Мы ежемесячно переводили Джози деньги. Встречались с ней в ресторанах. Время от времени я отправлял ей текстовое или голосовое сообщение – но она ни разу не ответила.
