Больше всего я работал в минуты, когда он, досыта накурившись, впадал в состояние, похожее на забытье. В такие минуты я выжимал из себя все, что мог. Палитра моя пестрела красками, и я радостно и быстро старался что-то поправить и улучшить.
Придя в себя, профессор тупо рассматривал портрет и снова начинал меня терзать.
— Нет, нет. Теперь для меня уже ясно: живопись — это выдумка.
И, погодя, добавлял:
— Мы на разных точках зрения. Вы думаете о красивых, колоритных красках, о подмалевках, о темпераментных мазках, а я мечтаю на холсте увидеть свою любимую дочь, дорогую Леночку… свою незабываемую Леночку…
— Бросьте работать! — сказал он после восьмого сеанса. — Ничего не выйдет. Даром время теряем.
Он подошел ко мне и истерически зашептал:
— Я пришел, чтобы забрать портрет, палитру и кисти… и все это сжечь…
— Как? — удивился я.
— Да, да, — заторопился он. — Я твердо решил это сделать.
Лицо его выражало решительность и злобу.
Глаза его горели, рот был сжат.
Я понял, что спорить с ним было бессмысленно. С грустью я решил попрощаться с неоконченным портретом. Ничего не выйдет. Но кисти и палитру, к которым я привык, мне стало жаль, и я попытался их спасти.
— Профессор, вы очень жестоки. При чем здесь палитра и кисти? Не трогайте их.
— Я не хочу, — сказал он, — чтобы вы ими кого-нибудь еще рисовали.
Мне пришлось ему уступить.
Не глядя на меня, он торопливо вынул из бумажника три красных бумажки и дрожащей рукой бросил их на стол.
— Думаю, — сказал он сквозь зубы, — что этого достаточно.
Я отошел к окну.
Поспешно завернув в газету палитру и кисти, он одной рукой схватил чемоданчик, другой — портрет. И шагом человека, которого незаслуженно жестоко обидели, направился к двери.
Мне трудно расстаться со ставшими близкими морскими этюдами. Я к ним привык. Полюбил их яркую красочность, свежесть, легкость и «состояние». Бывали хмурые дни, когда я, чтобы поднять творческое настроение, развешивал их на стенах, садился около них и глядел на них. Дышал ими. Каждый из них вызывал неповторимый образ восхода солнца за светящимися голубыми горами. И каждый этюд отдавал утренней прохладой моря. Так мне казалось. Чего только я не дал бы теперь за то, чтобы постоять на берегу утреннего моря и писать прекрасный, но для меня непосильный восход солнца! Я знал, что солнце передать очень трудно и даже крупным маринистам не всегда удавалось решить эту творческую задачу. Поэтому я писал так, как обычно они пишут: стремился передать не восходящее солнце, а восходное небо.
