* * *
В советской истории действительно были эпизоды, когда государство, отличное понимавшее силу музыки, вмешивалось в жизнь исполнителей и композиторов. Широко известны случаи, когда партия критиковала творчество Прокофьева и Шостаковича, а иногда и требовала изменять или переписывать произведения, но, как говорит маэстро, его учитель Евгений Александрович Мравинский был одним из немногих, кто ловко умел избегать контактов с партией.
– Власть неизменно пыталась использовать силу классической музыки на различных праздниках и собраниях. Такие исполнения можно было бы назвать политическим театром. Так вот Мравинский никогда не дирижировал на таких мероприятиях. Во времена партийной диктатуры это было отнюдь не просто, но маэстро придерживался этой линии до последнего.
Мравинский был воплощением концентрации. Его репертуар был небольшим: две симфонии Чайковского, Пятая, Шестая и порой Четвертая симфонии Бетховена, лишь два произведения Брамса и две симфонии Моцарта. Оперой он и вовсе не дирижировал. Благодаря концентрации только на этих произведениях он достигал эталонного уровня исполнения, и, видимо, за счет своего влияния мог избегать участия в политическом театре, который пропагандировала партия, – рассуждает Гергиев.
И хотя Валерий испытал влияние Мравинского, формально он никогда не был его учеником.
– Почему так получилось?
– Потому, что Мравинский был дирижером, а не преподавателем.
То, что Евгений Александрович увлекался немецким языком и литературой, как нельзя лучше соответствовало его принципиальному характеру.
Оценка, которую Гергиев дает другим дирижерам, весьма полезна для понимания его собственного творчества. Среди наиболее интересных мастеров он в первую очередь выделил Вильгельма Фуртвенглера.
– Нельзя сказать, что его работа безупречна. То есть он не абсолютно точен. Иными словами, есть мгновения, когда его исполнение сложно назвать безукоризненно организованным. Но это мелочи. Бывают же моменты, когда его дирижирование просто источает гениальность. И в умении создавать такие моменты ему нет равных. Например, так он играет Восьмую симфонию Шуберта или финал первой части Четвертой симфонии Брамса. О его исполнении можно сказать, что три секунды он сыграл прекрасно, а другие три – неинтересно. Но прослушав его исполнение от начала и до конца, ты понимаешь, в чем заключался замысел. Потому что его трактовка – это все равно что человеческое тело. Нельзя же судить о человеке, видя только его палец. Нужно понимать, как он соединяется с другими пальцами, как они все шевелятся, зачем они шевелятся и так далее. Подобно тому, как наше тело является природной системой, симфония или опера образуют неделимое целое. Фуртвенглеру нет равных в умении разгадывать тайну этой неделимости.
