— Ну, если бы у вас не было таких способностей, что бы я мог сделать? Вот скажите — что? Как бы ни старался, вы за такой короткий срок все равно ничему бы не выучились!
— Чай, я и дома все букварь читаю да в тетрадке пишу. Что мне еще вечерами-то делать? Бабы наши уж подсмеиваются надо мной. Да мне все равно!
— Вы живете одна?
— Одна.
— Скучно, наверное, вам?
— А у меня еще кошка да коза живут. Пять курочек бегают. Вот с ними со всеми и провожу время. Летом и забот немало. Зимой одиноко, скучно бывает, а летом и в огороде копаюсь, и козу дою, и кур кормлю, и за яблоньками ухаживаю, и наличники когда подкрашу.
— Как же вы со всем этим одна справляетесь? — спросил Александр Николаевич. — Ведь вам уже лет немало. Извините, конечно, что я вам об этом напоминаю…
— Ничего, ничего! — отвечала Федосья Марковна. — Что мне от своих годов прятаться? Пожито, конечно… И лиха, и горя видано. Но и счастье было. И любовь была, и детки, и солнышко… Хлеба одного сколько я своими руками вырастила, сколько сена накосила. Трех сыновей, да в придачу к ним любимого мужа на войну, на погибель отдала. Лет мне на сегодня, Сашенька, ровно семьдесят пять. А здоровье, слава богу, еще неплохое. Мы, бабки корягинские, те, конечно, что помоложе, всего года три как в совхозе перестали работать. И то нас председатель сельсовета Кузьма Иванович Волков оговорил: мол, вы, бабушки, давно свое отбарабанили. Идите отдыхать. Делегаты какие-нибудь приедут, увидят вас и подумают, что над нашим совхозом дом престарелых шефствует. И смех и грех… А то мы и пололи, и сено гребли, и картошку из буртов выбирали.
— Зачем же вы все это делали? — сказал Александр Николаевич, улыбаясь: ему нравился ее юморок. — В ваши-то годы! Пусть работают молодые. По-моему, прав председатель.
— Прав-то прав, да не очень. Зачем нас, пока есть силы, от земли отрывать? Ведь и совхозу, и нам польза. Много ли их тут нынче, молодых-то рук? Все из города приезжают. А мы и дело делали, и денежки получали (пенсия у нас не больно велика, далеко не уедешь), и в работе, глядишь, прожили бы подольше.
— Да, да, — произнес Саша, задумываясь над ее словами; потом неожиданно поднялся, приблизился к своей ученице и в порыве чувствительности крепко обнял ее, даже поцеловал в щеку, как обнимал нередко и целовал родную бабушку. Федосья Марковна смутилась, попыталась спрятать глаза, однако явно растрогалась и смахнула слезу…
На другой день она явилась как ни в чем не бывало и вновь принялась читать под руководством Александра Николаевича. На ней был чистый, со свежими утюжными складками платок и чистая кофта. За стеклами веранду виднелась редкая ограда, отделявшая двор Татьяны Тихоновны от двора Анны Никаноровны. На одном из колышков ограды, с этой стороны, висела худая и ржавая кастрюля, на другом — мочалка. В огороде у Анны Никаноровны стояло пугало, одетое в черный пиджак и в зимнюю шапку, но вороны, особенно куры, спокойно бродили по грядкам и взлетали и пускались наутек, лишь когда Никаноровна кидала в них палками. Слушая чтение Федосьи, Александр Николаевич посматривал на улицу, по которой кто-то шел с ведром на коромысле к колодцу. В это время Никаноровна заглянула во двор к Татьяне Тихоновне. Уцепившись обеими руками за железный дождевой скат и встав на выступ фундамента, она прилепила свой курносый нос к стеклу веранды, вытаращила глаза и весело крикнула:
