И вот дали, говорил Толя, приказ передвигаться, как стемнеет. Артиллеристом был Толя в войну, и находилось их шесть или семь человек при пушке-сорокапятке. Как свечерело, перекатили пушку в глубокую балку. Ночью выдали им полведра каши и фляжку водки.
Луна была, продвигались невдалеке наши танки: дзяк-дзяк-дзяк. Уже поуселись пушечники вокруг еды. Толя как раз собирался отмерить каждому водки — только раз тогда и выдали им «боевые сто грамм». И тут накрыло их снарядами. Под бомбежками они уже бывали, а вот артобстрел впервые довелось испытать. Страшно ли было, спрашивала Нила, вспоминая, как она сама ходила под обстрелом в холодный дедов дом. Не то, что страшно, припоминал Толя, а нервная дрожь какая-то, вроде даже возбуждение. Все упали наземь, и Анатолий тоже, но не забыл он и в эту минуту заткнуть фляжку водки пальцем, раз уж ничего другого подходящего под рукой не было. Всю жизнь он гордился, вспоминая, что и в эту минуту — падая — не забыл о водке. Конечно, знобило и помимо обстрела — все же наутро в дело идти, а не растерялся — значит, всегда хват-парень был. Кончился обстрел, у них все целые, только одного ранило в ягодицу. Несильное ранение, чиркнуло. Перевязали, еще и смеялись, и поздравили: в одного два раза подряд пуля не попадает, завтра цел будешь. А вот же назавтра этого парня убило. И тогда уж другое говорили. И что подрань его посильнее, был бы в госпитале и, может, жив бы остался. И еще, что это знак такой бывает: вот, споткнешься, чиркнет тебя пулей, с печи свалишься, головой стукнешься или на ноги тяжелое уронишь — значит, в твоей судьбе что-то ослабло, соберись, наготове будь, вышел ты на голое пустое место и беда сторожит тебя.
Тут отвлекалось Нилино внимание, потому что вспоминала она боязливым сердцем, как уронила в тот день мама чугунок с кипятком, и немного ошпарилась даже брызгами, и стеснялась своей неловкости, и оправдывалась, что это на радостях, ведь только что, ночью вошли в деревню наши: открыла мама дверь на стук, а они в маскхалатах, и звездочки на шапках. Плакали и целовались. У них на постой солдаты с командирами определились, только что отужинали, кто спал, кто дремал, изба маленькая, две кровати углом, на одной Нила с Ленкой и Вовчиком, на другой трое поперек, подставив стулья, мама на маленькой табуретке у кровати сидела, еще четверо на полу спали, дед на печке, маленькая коптилка горела на столе. А потом сразу темно и глухо, и она лезет на пол и вопит, и не слышит своего вопля. И вдруг прорезался слух, и она услышала, как страшно, истошно кричит солдат возле мамы: «Ой, дочка, осторожно! Ой, дочка, не трогай». Это он ей, а она шарит по полу, и — «Мама! Мама-а!», и надрывно плачет Вовчик, и визжит Ленка. Вбежали два санитара, светя фонариком. Нила увидела маму ничком на полу, в голове у мамы дырка и что-то белое на полпальца из дырки, и много крови на полу. И она поняла, что мамы уже нет. Раненый кричал: «Предайте меня смерти!» У него весь живот разворочен был. Двое возле него убежали в соседнюю комнату — они тоже были ранены, но легко. Санитары уговаривали: «Потерпи, ты ведь солдат». Но он все кричал: «Не трогайте! Убейте! Христом-богом молю!» Кое-как позапихали ему кишки в живот, унесли кричащего на носилках. Прибежала соседка, положили маму на стол, прикрыли холстиной. Собрали кое-что, поодевали детей — и в пещеры.
