И этот солдат, что кружился по избе, не желая умереть. Он ведь думал, что он один в эти последние минуты. Каждый раз, как, кружась по избе, поворачивался он к ней лицом, она отводила глаза, боясь не смерти человека — боясь того, как долго, бешено жив он. Тоска делает равнодушной и жестокой. Как голод.
* * *
За все время скитаний в деревне, в дороге не болело так Нилино сердце за детей, как теперь, когда были они неведомо где, вдалеке от нее. Потеряв маму, была она, как замороженная. Теперь надсадно болели жалостью, любовью, виною сердце ее и душа — так болят размораживаемые руки, ноги. Чувство ее всегда как бы опаздывало, но, обнаруживаясь, оказывалось давним, хотя и невидимым до времени. Это тоже было в ней как бы ее глупостью, отсутствием ума — неумение вовремя ощутить силу чувства, узнать, угадать его. И даже не так. Иногда ведь она знала, но не верила знанию. Знала же, знала она, что мама умерла, но не верила, лезла к ней в темноте, крича и не слыша себя. И так же знала, что младших увезут от нее, но не хотела знать, хотела отдохнуть, освободиться: иначе бы в первый же день бросилась, просилась бы с ними. Усталая, надорванная была и прятала от себя знание, как будет надрываться сердцем по ним, оторванным от нее.
После отъезда Веры взяли и Нилу в детский дом и почти сразу же эвакуировали. Только не поездом — они шли пешком. Им повезло — кто-то их вел такими дорогами, что они только раз — на переправе, попали в бомбежку. И еще: в дороге к ним пристала беременная женщина-врач. Она сделала для детдомовцев самое большое, что можно было для них сделать, — спасла их от эпидемий: обстригла всех наголо, в один день перекупала, прокипятила одежду. Не было ни одного смертного случая за весь их многодневный переход. И после. Эту женщину они боялись и обожали. Она никогда не улыбалась и, несмотря на свой громадный живот, была худой. Она была больше, чем худой и неулыбчивой, — она была как бы злой, как бы все время накапливающей в себе злость. И когда она смотрела, потому, например, что ты медлил что-то нужное сделать, казалось, злость быстро-быстро копится в ней, и когда она, даже тише обычного, повторяла свое распоряжение, каждый спешил его выполнить, не дожидаясь, когда она взорвется. А ведь она ни разу, никогда не взрывалась, и все-таки все они свято верили, что взрыв может быть ужасен. Глаза у женщины были небольшие, почти белые, рот длинный, и пятна веснушек на лице, шее, руках, ногах. И, однако, они считали ее красавицей, и, возможно, красавицей она и была. Ребенку женщины посчастливилось родиться в том первом городе, где они остановились жить. Но прожили они здесь совсем недолго и снова эвакуировались — на этот раз пароходом. Опять обскребала их наголо врачиха, опять в один день купала их и выжаривала одежду, опять глаз с них не спускала. А собственное ее дитя чуть не погибло. Таскались с ним добровольные няньки, совали ему в рот тряпочки с мякишем, поили подслащенной водичкой, пока мать с неродными детьми управлялась. И дотаскались до поноса зловонного, хорошо подоспела мать врачихи, выходила внучонка.
