Умирая в безводной песчаной жаре,
Выползая из желтой глуши,
Выплывая из бреда навстречу заре,
Он писал «Исцеленье души».
Сочинял исступленно, бессонно, остро.
Хоть бумаги ни листика нет.
Хоть в дрожащей руке не держал он перо —
Но пылал его памяти свет.
Выпал жребий ему заглянуть через край
Занавески над вечною тьмой…
Он добрался в Джурджан, в караван-сарай,
К людям, крыше, к бумаге немой.
В складках пояса пять уцелевших монет.
— Вот, хозяин, тебе мой расчет.
Все отдай за бумагу. А мне на обед
В день лепешку без лишних хлопот.—
Он закрылся в каморе, забыв обо всем.
Жадно щуря заждавшийся глаз.
И голодная мысль в озаренье своем
По упругим листкам понеслась.
Хлеб не тронут. За сутками сутки спешат.
Тает стопка листов в тесноте.
И все мельче пера озабоченный шаг,
Вот оно на последнем листе…
Все. Истаяла стопка. Перо не скрипит.
Он очнулся в прохладе ночной —
Кто-то молится рядом, а кто-то храпит,
Кто-то стонет за легкой стеной.
Стонет? Впрямь. Он идет туда, мысль оборвав.
Вот опять полусмерть перед ним.
Ибн Сина сочиняет лекарство из трав.
До рассвета сидит над больным.
Видно, конь того сбросил на камни. Черна
Его рана, в ней черви и гной.
И снимает чалму с головы Ибн Сина,
Чистит рану, бинтует чалмой.
