Не знаю почему, но все эти слова вносили в мою душу странную приятность. Я чувствовал, что нашел свое второе «я» в образе прелестной женщины; я испытывал желание обнять ее и унестись с ней. Ее вид меня восхищал не менее слов: казалось, она вырастала с каждой фразой, и ее голос начинал звенеть, как струна, выдавая бурю ее сердца.
Я с трудом скрывал свою радость, но мне хотелось помучить ее, а главное, заставить признаться в активном участии в преступлении.
– Княгиня, знаете ли, кто такие мы с вами? Я вам скажу. Может быть, вы себя обманываете и не совсем сознаете, в кого мы превратились, перешагнув через этот труп… мы… – И я шепотом, но выразительно сказал: – Убийцы.
Я снова это повторил, еще и еще, находя в этом особенно тонкое удовольствие. Что это значило? Не раздумывая об этом, я чувствовал, что перестал себя понимать и что теперь я уже не прежний, бесстрастно-холодный ультрареалист Кандинский.
Она стояла недвижно, точно прикованная к стене, а я вился около нее, точно злой дух, и из уст моих срывалось:
– Вы и я, я и вы – убийцы.
– Что с вами? Почему вы все повторяете это слово?.. Я вас боюсь…
Ужас засверкал в глазах ее, и она шагнула к двери.
– Сделайте одолжение, – проговорил я с ледяным спокойствием, давая ей дорогу к двери.
– Кандинский, как вы можете так легко со мной расставаться!
– Княгиня, я решаю быстро самые роковые вопросы: бросить вас в бездну или броситься самому – для меня дело одного движения или слова. Вы знаете, что в моих глазах жизнь такой пустяк, который не заслуживает труда сожалеть о нем или раздумывать.
Я был совершенно искренен, говоря это, и с решительностью направился к двери.
Тамара порывистыми большими шагами подошла ко мне:
– Кандинский, вы меня очаровываете… Такой характер – удивительное явление в наше время. Но вы не напрасно заговорили о бездне. Кажется, мы оба бросаемся в нее.
– Ну что ж, если нет небес и там вверху один холодный эфир, то нет и бездны, нет добродетели и нет преступлений. Порок предполагает Судию, но кто в него верит в наше время? Все наши кумиры разбиты и лежат, покрытые мусором и пылью. Их раздробил не молот, а человеческая мысль, и моя разбивает последних шатающихся идолов нашего времени. Ужас перед пролитием крови просто ребячество. Вы – ребенок, напуганный рассказами старух о привидениях, их нет, как нет ни добра, ни зла. – Кандинский, как это вы говорите с холодной улыбкой такие страшные слова, да еще в этой ужасной комнате? Мне кажется, эти белые черепа улыбаются, слушая нас…
