Между нами неожиданно стала Нина Евстафьевна. Княгиня посмотрела на нее в упор с холодной злобой, и в ее губах прошла неуловимая улыбка – коварная и злая. «Прекрасно, милая княгиня, кажется, огонек злобы в вашем сердце запылал сильнее», – подумал я с радостью. В самом деле, все это очень благоприятствовало моим планам. Меня охватило чувство какой-то благодарности к ней, и мне хотелось бы ее обнять и целовать в порыве этого чувства.
– Твой добрый папа, милая Нина, – проговорила моя союзница, очаровательно лицемеря, – напрасно обвиняет такого чудного доктора, как господин Кандинский. Кто же виноват? Конечно, мы: не надо было держать у себя дряхлую, выжившую из ума старуху.
– Разумеется, maman, – отвечала Нина с алым румянцем, разлившимся по ее лицу. – Только мне кажется, что Георгий Константинович стоит слишком высоко во всех отношениях, чтобы ваша защита могла бы не быть излишней.
– Вот как, любезный дружок Нина, смотри не увлекись своим добрым доктором.
Девушка при этих словах грациозно изогнулась своим тоненьким телом, точно приготовляясь к защите, и, делая насмешливый реверанс, язвительно ответила:
– Maman, я полагаю, что вы, по крайней мере, должны бы быть свободны от всякого подобного увлечения…
– Ниночка, что это значит?
– Maman, я практикуюсь в умении бросать шпильки, – ответила трепещущим голоском и с нервным дрожанием худенького тела робкая Нина.
Княгиня была бледна, как мрамор, и глаза ее помутились.
– Что еще здесь у вас происходит? – раздался голос старого князя, неожиданно очутившегося среди нас после того, как он выгнал наконец «старую колдунью» из дома.
– О, папа, ничего. Maman горячо уверяет, что наш доктор не виноват, а я ответила, что он слишком высоко стоит, чтобы слова защиты были уместны…
– Все доктор и доктор!.. Одно только эта слово я и слышу – вот уже три месяца скоро. Звенит в ушах этот доктор. Вы знаете ли кто – дамский доктор! – счастливейший, черт побери, человек. Ваше лицо – целая карьера… Дорогая Тамарочка, ты что-то очень бледна. Почему же это?.. А… почему…
Он подозрительно стал смотреть на княгиню, расширив глаза, заблиставшие гневом. Ревность, видимо, успела поселиться глубоко в его сердце в виде маленькой ядовитой змейки, время от времени покусывавшей его. Я находил, что чем больнее, тем, пожалуй, и лучше.
Тамара нашлась:
– Удивительно, какой ты нежный отец, Евстафий Кириллович, нечего сказать. Наш сын лежит в соседней комнате мертвым, а ты, поплакав немного – для проформы, – впал снова в свое обычное шутовство, произносишь «черт» и тому подобные слова. Извини, мой друг, я глубже чувствую, чем ты, и твое замечание о моей бледности может быть уместным разве в устах такого пустого болтуна, как ты.
